— Меткий удар, не правда ли, сударь?.. В таких случаях я вверяю судьбу Господу, и он всегда помогает. Я думал об этой даме дней пять или шесть: она не выходила у меня из головы. Теперь закажу по ней шесть панихид.
С этими слов палач схватил корзину с шиноном, откупорил бутылку и отхлебнул большой глоток вина.
***
Не зря Гийом отхлебнул вина.
— Мой дорогой Гийом, ты голоден?
— О нет, Мадам, я съел с утра паштет...
Казнив Мари-Мадлен (надо же хоть кого-то убить), Хемлок отхлебывает большой глоток виски с запахом горелого торфа -бурлящую воду.
Бунгало с плетеными креслами, тиковыми столами, чеканными латунными подносами, коллекцией туземного оружия на пыльной стене и впрямь выглядит уродливо. Здесь не только все видно, но и слышно. Слышны монотонный тягучий напев пошлости, бой вестминстерских часов и голоса боев, доносящиеся, как встарь, с кухонь. Единственная архитектурная достопримечательность бунгало - прямоугольный закуток, расположенный в северном углу веранды и захватывающий холл, от которого он отделен лишь четырьмя колоннами из красного дерева, увешанными зеркалами. Матовая древесина, темные папоротники сырости на позеленевшей амальгаме, тошнотворные кретоновые подушки в цветочек. Здесь-то Хемлок проводит большую часть времени и молча смотрит поверх парапета веранды в сад, где солнечный свет заливает резкой белизной мечевидные листья дерева ашоки и неутомимых пальмовых белок.
Не было никакого смысла переезжать отсюда на оставшиеся шестъ-восемь недель. Арендная плата умеренная, к тому же, как еще вчера заметил доктор Нал Нахар, нельзя слепо верить всему, что рассказывают люди.
— Нельзя слепо верить всему, что рассказывают люди. Впрочем, это не исключает возможности феномена...
— Она любила бывать именно здесь?
— Да, как раз там, где вы сидите. Похоже, ей нравилось носить розовую одежду. Розовую и табачную... Мой отец часто видел ее здесь.
— Еще... при жизни?
— Ну, конечно, - смущенно отвернувшись, отвечает доктор Лал Нахар.
Ну, конечно. Что за вопрос! Хотя возможность «феномена» не исключена...
Старинный скрежет - предвестник вестминстерского звона. Хемлок встает и направляется внутрь помещения: в декабре сразу после захода солнца наступает ледяной холод. Сразу после захода солнца уже не сыскать боев, которые убегают от теней, шагов, скрипов, шорохов. Отражение Хемлок ненадолго ловят зеленоватые зеркала, потом ее закрывают деревянные панели. Нельзя слепо верить всему, что рассказывают люди. Тем более что умерла она вовсе не здесь, а в старом могольском каземате. 29 мая 1914 года она умерла без распятия и в помрачении ума.
***
— Прекрасный ростбиф с редисом! Что ты думаешь о прекрасном ростбифе с редисом, Эмма?
— Не далее, как этим утром, мадам, я видела ростбифы на рынке Леденхолл. И могу вас заверить, что они там на вес золота!
— Все нынче втридорога, бедная моя Эмма! Тогда, может, свиные почки?.. Или бараньи?.. Что скажешь?..
Засим последовал разговор о внутренностях и потрохах - с жалобными интонациями маменьки и грубым кокни Эммы, доносившимися в дверь столовой, где читала Августа. Девочка закрыла книгу в темно-зеленом холщовом переплете - трагедию «Ченчи» Перси Шелли[176]. Драматическое напряжение резко спало под натиском почек и окровавленной печени, палач обезглавливал уже вовсе не Беатриче, а овцу на скотобойне. Все это неприятно перемешалось с тем, что уже пару недель смаковала Эмма и о чем толковал весь Лондон. Августа вздрогнула, по коже побежали мурашки. Страх ждал только повода, чтобы выйти наружу, точно угри, вскакивавшие на лбу.
Было всего три часа дня, но уже вечерело: ноябрьский свет ложился тусклыми матовыми отблесками на обои с цветочным орнаментом, хромолитографию с Неаполитанским заливом, павлиньи перья, развернутые смехотворным излишеством над высокой керосиновой лампой, которую с тех пор, как провели газ, больше не зажигали, но оставили на всякий случай - из-за опалово-розового абажура.
Августу не на шутку испугали картошка с множеством глазков, которые следовало вырывать, вымачивавшиеся в уксусе мозги и звон посуды.
Она вышла на небольшую, крутую, как стремянка, лестницу, ведшую на площадку четвертого этажа, куда открывались двери ее комнаты и комнаты дядюшки Фреда. Поднималась девочка медленно. Она любила поболтать с дядюшкой Фредом, но тот просыпался лишь к чаепитию: маленькими глотками выпивал пару чашек, съедал один тост или вообще ничего не ел, так как целыми днями сидел голодным, рассказывал об Индии либо жестом показывал, что хочет остаться наедине со своей трубкой.
Аромат чувствовался уже на площадке, но на маленькой лестнице пахло только деревом и обойной бумагой, а затем вдруг вас обволакивало благовоние. Черновато-зеленый запах, проникавший из комнаты дядюшки Фреда, затапливал прихожую, просачивался под дверью и, словно гамак, убаюкивал Августу грезами. Запах обильного растительного сока, глубокое дыхание сырой земли - чистое и резкое, как аромат самшита под дождем, только загадочнее. Благоухание исходило от бамбуковой трубки с серебряным ободком: им пропитывались все книги, стоявшие в комнате дядюшки Фреда. Августа вдыхала его при чтении, читала при цветном освещении запаха, путешествовала по текстам, пробираясь сквозь запах, точно через сад с красноземом, где росли неведомые деревья и длинные мохнатые стебли с белыми чашечками, распустившимися в виде юбок. На ветках висели золотые луны и сидели птицы с человеческими лицами и переливающимся радужным оперением. Из храмов со скульптурами богов, светил, людей, зверей, заполняющих космическое пространство со всем, что было, есть и будет, доносилась музыка грохочущих волн. В этом мире, который Августа смутно различала сквозь ползучие пары, обитал ее дядюшка Фред, приветливый и худой, как скелет, уже многие годы не вставая с постели. Этим же запахом были насыщены рассказы о детстве, проведенном в Индии, где, как и его брат Джим, отец Августы, он родился. В той далекой стране никогда не приходилось скучать: над джунглями, где водились тигры, нависал бескрайний небосвод, никто не знал ни горя, ни оков, и когда мир казался таким прекрасным, что мальчик не мог уснуть, айя[177] с розоватокоричневыми руками капала ему на язык немного сока, уводившего в еще более восхитительный мир. В том-то мире дядюшка Фред и решил остаться навсегда.
Пока братья еще изучали медицину в Калькутте, Джим Гудвин выбрал для себя иной рай. О покойном маменька всегда говорила сконфуженно и неохотно, в осторожных парафразах воскрешая образ супруга, который, - «вследствие некоторых особенностей, при том, что определенные привычки способны вызвать критику начальства, ввиду того, что некоторые черты характера подрывают общественные взаимоотношения, и по причине ухудшения здоровья в результате того, что можно в известном смысле назвать чрезмерным стремлением к маленьким радостям жизни», - был вынужден уйти со службы и обосновался в Лондоне, где занимался независимой врачебной практикой (слава Богу, профессиональную репутацию он не потерял) и умер от какого-то «приступа», когда Августе едва исполнилось три года. Она не помнила отца и никогда не расспрашивала о нем дядюшку Фреда. Но сестра миссис Гудвин - тетушка Мёртл, жившая в той же квартире, - часто вспоминала страшного человека, который разгромил в пабе механическое пианино. “Это был весьма сомнительный паб, - продолжала тетушка Мёртл, - бесславная таверна «Агнец и флаг», куда порой наведывался призрак убитого матроса”. То обстоятельство, что тетушка Мёртл была лишена даже намека на подбородок, не только придавало ей сходство с гусем, но и наделяло ее слова исключительной серьезностью, отличающей любые реплики этой домашней птицы. Словом, Августа поняла, как следовало относиться к отцу.
