Мари-Мадлен бесстыдно напивалась с Тассило де Паваном и его разгульными друзьями. В «Зеленом льве» время словно останавливалось - отступал даже страх, увязая в путанице обрывочных фраз. Здесь было покойно. Вино стекало в глотку, а наружу выходил смех: в пурпурной точке их столкновения надувался пузырь, откуда вылетали остроты, затем грубоватые шутки и сальности (пусть их никто и не слушал), и начиналось сладострастное скатывание в свинарник непристойностей - последнее испытание, посвятительное унижение перед окончательным прыжком в темную вакхическую бездну.
Слышался мотив ригодона, перед глазами мелькали чьи-то лица, и далекий голос (принадлежавший, на самом деле, ей самой), вопил, словно в рупор:
— В кувшине пусто!
— Пейте еще, мадам Гарпия! Бен Джонсон[158] уверяет, что наши пороки похожи на скот, который вначале следует хорошенько откормить, а уж потом отправлять на бойню.
Она уже немного понимала по-английски и улавливала смысл пословицы murder will out[159], которая, подобно некоторым другим, оказалась правдивой. Murder will out. Так и есть. Ее злодеяния вышли наружу, тайное стало явным, и теперь приходилось лавировать между расставленными повсюду ловушками, обороняться со всех сторон. «Murder will out», - пищали волынки. «Murder will out», - визжали шлюхи. «Murder will out», - тошнотворным хором орали пьянчуги. Но кто убил? И кого? Совесть Мари-Мадлен была чиста: она лишь помнила, что ее хотят схватить и наказать за преступления, совершенные незнакомкой. Почему бы не наказать, к примеру, мистера Крамбла с темно-красной грязью под ногтями, от которого всегда разило свежей кровью? Но, однажды увидев в замочную скважину неимоверно похотливый розовый глаз, она гнала от себя любые мысли о Крамбле. Мари-Мадлен знала, что по ночам хозяин выходит из дома, и слышала, как он волочил что-то тяжелое по лестнице.
Одним осенним днем к Мари-Мадлен ни свет ни заря явился Тассило де Паван. Ранний час, растерянность гостя и то, с каким видом он мял в руках перчатку, не предвещали ничего хорошего.
— Очень плохие новости, мадам. Сегодня ночью господин де Круасси добился от короля Карла разрешения на ваш арест английской полицией. Вас уже разыскивают, так что нельзя терять ни минуты. Бегите немедленно!
— Но куда?..
— Попробуйте добраться до Нидерландов. Вам будет не слишком уютно (на чаевые уходит больше денег, чем на пропитание, а назойливые местные жители не дают прохода иностранным путешественникам), но, по крайней мере, там вы будете в большей безопасности, нежели здесь.
Она почувствовала себя загнанным зверем, и вслед за страхом вернулась тошнота. Шевалье помог сложить в чемодан и дорожную сумку то немногое, что у нее оставалось. Уильям Крамбл вставал не раньше покудня, а его служанка как раз ушла на рынок, так что Мари-Мадлен послала Наплечницу в «Коронованную гарпию» за каким-нибудь олухом, который согласился бы донести ее вещи до реки, где всегда поджидали свободные лодки. Там-то Мари-Мадлен и попрощалась с Тассило де Паваном: вдобавок к ценным сведениям, он наградил ее сифилисом и подарил колье из фальшивого жемчуга.
Она путешествовала под именем баронессы де Нувар с новой служанкой Фридой - белобрысой фефелой с одним-единственным зубом, судомойкой, бесподобно хлебавшей суп прямо из кастрюли и топтавшей мышей пятками. Фрида понимала чуть-чуть по-французски и, на первый взгляд, была не из тех служанок, что сразу убегают, как только перестают платить и кормить или если нечего больше украсть.
Мари-Мадлен наматывала круги по воле случая - повсюду свирепствовала война, которую Король-солнце вел против могущественных Соединенных провинций. Переезжая с места на место -из Нидерландов в Пикардию, из Антверпена в Брюссель, с тучных земель на разоренные, с обугленных развалин в благоденствующие города, она видела обе стороны жизни и вспоминала двуликую маску над двором своего парижского особняка.
В Антверпене, где женщины, выделяясь черными силуэтами в густом меловом свете, скрепляли накидки на лбу маленькими застежками, Мари-Мадлен все-таки обменяла опалы на краюху хлеба. Она собиралась их вскорости выкупить, но так и не получилось. Маркиза ощущала себя неимоверно уязвимой и беззащитной. Тяжеловесная фламандская фривольность ей претила.
Мари-Мадлен не прельщали ни кассетные потолки, ни колоссальные камины, а буржуа казались слишком уж неотесанными: даже богатые дамы носили здесь передники, а мужчины не снимали шляп за столом - как полстолетия назад во Франции. По вкусу пришлась только еда, и Мари-Мадлен уплетала за обе щеки синие мидии, розовые креветки, пирожки с анчоусами, пикшу с луком-шарлот и зюдерзейских угрей с зеленью, матлот из трески, сладкие пироги с яйцом или грушами, кролика с черносливом, тушеного ската, толстый черный карбонад, обильно приправленный по-голландски пряностями, полные тарелки жирной капусты и медовых панке[160], испеченных в небесно-голубых изразцовых кухнях.
Пусть эти люди туго соображали, энергии им было не занимать. Вопреки военной смуте, нетерпимости испанцев, религиозным распрям, непосильным податям и эпидемиям, они пировали за длинными столами в зарослях ивняка, где отбеливались разложенные на солнце штуки полотна. Плясали на ярмарках, устраивали языческие шествия, любовались фейерверками, играли в кольца и выходили на поединки. На рыночных перекрестках пестрели балаганы фигляров и театры марионеток, выступали канатоходцы и вожаки диких зверей. Едкий и затхлый запах пива спорил с горьковатосоленой вонью каналов. Все вокруг бесцеремонно рыгали. Женщины спотыкались в стоптанных туфлях, матросы блевали на стены, а детям больше всего нравилось гоняться за собаками и колотить их дубинами - это зрелище необычайно веселило взрослых. Безжалостный мир оглашался хлопаньем бичей и парусов.
Мари-Мадлен продолжила зигзагообразные скитания по Фландрии, северной Франции и все той же Голландии. Из Камбре написала Клеману, случайно обнаружив у себя его адрес, предложила встретиться и, возможно, вернуться к прежней совместной жизни... Тот не ответил. Больше никого не осталось.
Она поселилась в валансьенском монастыре: инокини сдали за бесценок комнату, где слышались только пение птиц и далекий колокольный звон, но вскоре превратности войны вынудили уехать и оттуда. Тогда Мари-Мадлен снова отправилась в путь, провела пару дней в Брюсселе с его недавно достроенными укреплениями, съездила в Лейден, где впервые увидела у цирюльника Самуила ван Мусхенбрека спринцовку с гибким шлангом - великолепную новинку, позволявшую самостоятельно ставить себе клистир, которую ей продали под видом «восточной лампы». На два месяца вернулась в Антверпен, где растерянно смотрела на людей, словно боясь увидеть на ком-нибудь свои опалы, а затем обосновалась в Делфте - в высоком кирпичном доме у одной вдовы. Мари-Мадлен занимала там большую комнату с черно-белым плиточным полом, откуда виднелись Роттердамский канал, колокольни и башенки. Целыми днями слышала она скрежет пырейных щеток, звон тазиков, стук деревянных ведер, позвякиванье веретен: вдова была кружевницей. В высокие окна лился свет особенного оттенка - не золотой и не серебряный, а смешанный: он напоминал хрусталь, но только влажный и дрожащий или, возможно, перламутровую вуаль - абсолютно прозрачную и трепетную, словно легкие. Этот одушевленный свет цеплялся за все. Он касался большой медной грелки, подвешенной к деревянной кроватной раме, зажигал отблески на кафельном полу, ложился на медовую стену, поглаживал складки алой накидки, скрепленной застежкой.
Как-то раз, когда воду каналов кололи иголки дождя, в комнату Мари-Мадлен вбежал промокший мопс, и она решила оставить эту роскошную собачонку у себя, чтобы добрать элегантности. Но не прошло и четверти часа, как явилась весьма опрятная служанка, которая спросила маркизу, не видела ли она случайно мопса доньи Фелипы де Морра - живущей по соседству знатной испанской путешественницы?
