Мари-Мадлен познакомилась с шевалье Тассило де Паваном -галантным французом, имевшим некий загадочный и нерегулярный источник доходов. Шевалье утверждал, будто выполнил несколько деликатных поручений герцога Монмутского, но, похоже, в любом деле предпочитал двойную игру. Впрочем, это двурушничество подвело его с перчатками, так навсегда и оставшимися без пары: давным-давно он где-то потерял один кремовый замшевый экземпляр и теперь беспрестанно теребил второй. Тассило де Па-ван любил как женщин, так и мужчин - точнее, души в них не чаял. В карманах он постоянно носил высохшую апельсиновую кожуру, чей аромат накладывался на бараний запах самого шевалье, никогда не смешиваясь и не заглушая его: одним словом, в этом человеке все было двойственным.

— Я родился под знаком Близнецов, - с радостью пояснял он.

Из любопытства Мари-Мадлен приспособилась к столь еретическому образу жизни, пусть иногда и порицала его. Шевалье изображал удивление:

— Полноте, мадам! Что поделаешь, если вы худосочны, как античный пастушок? Впрочем, вам это очень идет, ну а мне ненавистна докатившаяся уже и до Франции фламандская мода, которая требует, чтобы женщины буквально лоснились от жира.

После чего они помирились, ну а впредь, если и говорили о праведном пути, то лишь затем, чтобы посетовать на сопряженные с ним опасности.

В вопросах моды Тассило де Паван был превосходным советчиком. Он уговорил Мари-Мадлен отказаться от тяжелых вышитых подолов, корсетов на китовом усе, обшитых сутажом крестьянских юбок, высоких воротников и принять текучие робы с высокой талией, мягкие пелерины, грациозные шарфы, рукава из простой бельевой ткани и естественные прически с ниспадавшими каскадом волосами: словом, принять английскую моду, что поддерживала гармонию между телом и одеждой.

Он преподал Мари-Мадлен немало уроков, в частности, рассказал о basket judges[152], которые, не получая жалованья, жили исключительно на щедроты сутяг и выносили соответствующие решения; предостерег от хитрых карманников и показал на берегу реки Флит, так напоминавшей Бьевр, тюрьму для несостоятельных должников.

Придворные герцога Монмутского иногда приглашали Тассило и Мари-Мадлен на оргии в домишках, недавно построенных в лесу Сохо. Публика там была разношерстная: богатые вельможи, трактирные шлюхи, остряки, вертопрахи, painted men с жемчугами в ушах, едва расцветшие юнцы, монахи-расстриги, разгульные мещане, состарившиеся в банях гермафродиты с потрескавшимися на морщинистых лицах румянами - потрепанный, затрапезный, но полный жизни народец.

Пока музыканты (включая одного с жирными волосами и заячьей губой) исполняли мелодии Джеймса Пезибля и гальярды Джона Доуленда[153], на стол подавали жареную форель, которую гонец доставлял живьем прямо из Эдемского сада, тушеную в испанском вине солвейскую тюрбо, персикового цвета окорок и большие куски запеченной в жженом сахаре ветчины, просяную похлебку, сваренные в тряпке и залитые мятным соусом ягнячьи ноги, розовые мидлендские сосиски с перцем и майораном, овсяное печенье, шотландских куропаток, а также замаринованное в рассоле и поджаренное пряное говяжье филе с гарниром из капусты, свеклы и плавающей в масле моркови.

Играли мадригалы прошлого столетия - «Графа Солсбери» и «Скажи мне, Дафна», затем отплясывали ригодон с обнаженными девицами и переодетыми юнцами. Гости почти не слушали музыку, а кое-кто напевал себе под нос, стуча ножом по бокалу. Выкликали клоуна, и тот нес свою бритую голову в малиновой маске на брыжах шириной в локоть, перегораживая дверные проемы. Внезапно, словно протрубил ангел Страшного суда, гости в величайшей спешке бросились раздеваться. Впрочем, многие продолжали есть, а музыка не смолкала. Одну уже немолодую даму с отвисшими грудями громогласно вырвало на китайский ковер. Опрокидывались бутылки и горящие канделябры, которые быстро тушили лакеи. Какая-то девица, заткнув нос, вылила целый флакон мускуса на клубок совокуплявшихся гостей с намертво спутанными руками и ногами, что напоминал «крысиных королей» в корабельных трюмах, источающих омерзительный запах разврата. Один распутник мочился на спину упавшей в обморок барышни, а другой посыпал солью рухнувшего на тарелки голого юнца с соусом в волосах.

К чему рыдать, нежнейшая Филлида,

В сей рощице, где властвует Амур?..

Музыканты сбивались.

Он ей манилку распердолил,

Потом парилку запроторил,

Махерку ей замалосолил

И хлюпалку наканифолил...

Взобравшись на стол и задрав до пояса юбки, Мари-Мадлен распевала песенку псарей, пока незнакомец целовал ее маленькие округлые ягодицы, ляжки и даже красные чулки, закрепленные под коленями черными подвязками в блестках. Сей номер имел оглушительный успех, и воспитанный иезуитами либертин с крашеными желтыми волосами затянул ту же песню на мотив «О Salutaris Hostia»[154], который тотчас подхватили все разом, заунывно и нескладно заорав под стоны блудодеев и под икоту блюющих. А затем радостными возгласами и воплями встретили голого горбуна, полюбовались его изумительными пропорциями, после чего с надрывным смехом и пуканьем заставили совокупиться с беременной девицей на шестом месяце. Старик напомнил гостям, как в присутствии герцога Монмутского кое-кто из них оприходовал еще свежего и единодушно одобренного висельника, и все дружно это подтвердили. Потом мужчины стали в круг, именуемый «Венком добродетелей», а накрашенный, словно для сцены, но слишком тощий для этого богопротивного венка гермафродит отбивал такт ударами в живот по примеру желтовласого либертина.

К вечеру Мари-Мадлен мало-помалу пришла в себя. Вскоре она покинула сборище вместе с Тассило де Паваном, который даже пьяным сохранял остроумие и вызвался отвести ее домой, так как гулять одной по лесу крайне опасно. В сумерках они вышли на улицу, и там их овеял восхитительно чистый воздух. Высокие деревья купались в жидком ультрамарине, прояснившемся до мыльной синевы над поляной, где у распряженных карет конюхи поили лошадей.

Друзья уселись на траву. Мари-Мадлен была все такой же бледной, еще не успела поправить шиньон, и волосы ниспадали вялыми локонами, длинными распрямленными прядями до самого пояса. Тассило подозвал проходивших мимо молочниц с ведрами на коромыслах и купил пинту свежего молока. Они молча выпили, не заметив за спиной высокой цикуты, покачивавшей кремово-белыми, как молоко, зонтичками.

Мари-Мадлен узнала, что Булыга раскололся, а ее саму заочно приговорили к смертной казни. Плохие вести принес шевалье - со всеми знакомый и всегда в курсе всех событий, происходивших в мире - от Рима до Амстердама.

— Я знаю, мадам, что по воле Людовика Великого государственные секретари, не дожидаясь признания Булыги, потребовали у британского правительства вашей экстрадиции. Мне также известно из надежного источника, что несколькими письмами по данному вопросу обменялись Кольбер[155] и его брат Круасси.

Она не на шутку встревожилась, ведь маркиз де Круасси, посол Франции при дворе Карла II, пользовался большим влиянием.

— Что же делать?

— Для начала подождать. Самое главное - не бросайтесь в волчью пасть: вы же знаете, что говорят о вас во Франции, - сказал он, аккуратно натянув перчатку. Маркиза покраснела, так как уже не раз подумывала вернуться в Париж инкогнито.

Лондонская жизнь оказалась еще дороже парижской, а бережливостью Мари-Мадлен никогда не отличалась, так что деньги утекали сквозь пальцы. Наибольшей роскошью стало вино: даже несчастное шампанское от мозолей на ногах или какое-нибудь местное красное, у которого с пиренейским понтаком общим было только название, покупались по заоблачным ценам. Мари-Мадлен продала парочку драгоценностей, а затем решила покинуть квартал Сент-Джеймс с его красивыми домами и гасильниками для факелов на дверных наличниках и поселилась в Саутуарке, у Лондонского моста - в просторном домине прошлого столетия, который склонял над зловонной улочкой свое чело, распухшее консолями, словно от менингита. Здание принадлежало бывшему торговцу кожами и шкурами Уильяму Крамблу. Этот кривобокий старик носил высокий пикейный колпак, низко нахлобученный на розовые насмешливые глаза и защищавший их от яркого света. Крамбл сдал Мари-Мадлен высокую комнату с красным плиточным полом и вечно сырыми стенами, которой придавал некое подобие изящества расстроенный вёрджинел[156] с продавленной сидушкой. Дверь вела в конуру, куда два-три раза в год заглядывало солнце. Там-то Мари-Мадлен и спала на обитой войлоком кровати, а Наплечница располагалась на тюфяке в углу. По воскресеньям звонили колокола церкви святого Спасителя, и ночью сизые крысы, прибывавшие на больших судах из Азии, устраивали баталии.