В тот год Антуан и Александр д’Обре большую часть лета провели в Оффемонском замке, куда к ним приехал отец вместе с Мари-Мадлен. Братья изменились: волосы Антуана остались такими же льняными, но поблекли по сравнению с румяным лицом, а глаза казались двумя отверстиями, в которые виднелось небо. Как и отец, Антуан говорил веско, а улыбался редко, но тепло. Несмотря на молодость, он был серьезным и мужественным. На его фоне Александр смотрелся бледновато и кожей, и осанкой. Он был более гибким и скромным, уже научился сдерживать улыбку и заговорщицки подмигивать, но по-прежнему щурился, поднося предметы к глазам. Оба с головой ушли в учебу.
Совершив кровосмешение с Антуаном, который, кажется, получил от этого некоторое удовольствие, заскучавшая в Оффемоне Мари-Мадлен решила соблазнить и Александра. Точно так же, как брат, он сперва заупрямился, но в конце концов сдался и бросился в пучину порока вместе с уже расцветшей Мари-Мадлен. Но весь этот блуд по-прежнему не оправдывал ее ожиданий. Доводя себя до крайнего изнеможения, она просыпалась разбитой, с синяками под глазами и пустотой в душе. Внутри что-то тлело - возможно, отчаянье? Все трое пару недель предавались неистовому разврату, горькой, окрашенной грустью похоти. А затем вдруг, словно сговорившись, братья окатили сестру холодным, раздраженным презрением, отчего она пришла в ярость, поскольку была гордячкой, неимоверно чувствительной к оскорблениям. Ей захотелось взять обратно то, что она отдала либо со скуки, либо из любопытства. Поразмыслив, как наказать братьев, Мари-Мадлен просто избавила их от своего присутствия, но обставила свой отъезд с помпой, дабы он не напоминал бегство. После чего спряталась в причудливо украшенную скорлупу своего парижского дома, с радостью вернувшись к его деревянным лестницам, старинным статуям и комнатам с растительными пейзажами, куда с Бьеврской улицы проникал скудный свет. Пару раз Мари-Мадлен даже посчастливилось видеть соседа, после чего она проводила бессонные ночи, оголяя живот на влажных простынях. Быть может, этот человек, похожий на нее, как брат, и уж точно больше, чем родные братья, внесет в ее жизнь какую-то небывалую новизну? Однажды он даже почувствовал на себе ее взгляд, поднял глаза к окну и улыбнулся.
Дрё д’Обре тоже нередко поднимал взгляд на Мари-Мадлен, чей бледный лик рассеянно взирал на мир с темного квадратного портрета. Отца удивляло, что все попытки подыскать дочери партию неизменно терпели неудачу. Препятствия возникали одно за другим, и множились незначительные, но упорные помехи. Красота, обаяние и большое приданое Мари-Мадлен ничего не меняли: она занята либо слишком молода, ей нездоровится, нужно уехать, она в трауре или попросту не хочет замуж. Дрё не понимал причин столь упрямого невезения. Он не знал, что и думать о дочери, шокировавшей своим независимым образом жизни, вольными манерами, нескромностью нарядов и всех поступков. Столетье на дворе, конечно, галантное, но нельзя же давать повод для сплетен, а прежде чем предаваться распутству, для начала можно хотя бы обвенчаться.
Дрё д’Обре положил нож для фруктов на стол, не спеша вытер пальцы и повернулся к Мари-Мадлен, с которой в тот день обедал.
— Дочь моя, мне хотелось бы поговорить с тобой об одном важном деле. Не так давно мы долго беседовали с мадам де Бренвилье, мечтающей женить своего единственного сына.
Она слушала, слегка наклонив голову, машинально теребя кончик салфетки, и, почувствовав угрозу, недоверчиво попыталась понять, куда клонит отец. Он рассказал о мадам де Бревилье -приветливой вдове, хорошо знакомой с их семьей и замечательно относившейся к Мари-Мадлен, но, в первую очередь, об Антуане Гобелене де Бренвилье - бароне де Нуваре, командире Нормандского полка, сыне председателя Счетной палаты и прямом наследнике основателя знаменитой мануфактуры. Тут Дрё д’Обре сделал паузу, из деликатности не упомянув, что жених не уступает ему в богатстве.
Положив руки на скатерть, Мари-Мадлен благоразумно молчала с непроницаемым лицом. Наконец Дрё продолжил.
— Господину де Бренвилье двадцать три года. Говорят, он приятной наружности и веселого нрава. Мне бы очень хотелось, чтобы ты любезно его приняла.
— Дорогой отец, это так неожиданно. Перед встречей с господа ном де Бренвилье мне нужно хотя бы пару дней подумать.
Он скрыл досаду.
— Как тебе угодно... Значит, поговорим об этом позже.
Он с грохотом отодвинул стул и встал из-за стола.
Проснувшись среди ночи, Мари-Мадлен залюбовалась лунным светом и тенью от оконного переплета на полу. Огонь угас, и хотя уже наступил апрель, она съежилась под простынями от холода. Страшно было потерять привычную независимость: Мари-Мадлен боялась угодить в западню, в клетку, под строгий надзор. Но, с другой стороны, замужество могло, наоборот, расширить ее свободу. Так ведь часто бывает. Она решила навести справки о господине де Бренвилье и хорошенько разузнать, выйдет ли из него покладистый рогоносец? Выснилось, что выйдет.
Между балясинами висячей ложи неуклюже, точно куклы над ширмой, жестикулировали музыканты. Пищала бесцветным голоском продольная флейта, а кисло-сладкие скрипки неутомимо наматывали свои мелодии на замогильный бас сальпинкса[101] либо перебивали всхлипы виолы. Бурре сменялись аллемандами, арии джигами, и веселая или торжественная, бодрая либо возвышенная музыка на миг взмывала к позолоченной лепнине потолка, еще минуту парила у карнизов, а затем, расправив крылья, обрушивалась на великолепное пиршество. В мраморной гостиной за столом сидело больше сотни гостей: все ели из серебряной и золотой посуды. В зеленом и пурпурном мраморных зеркалах вспыхивали приглушенные отблески, неясные светящиеся призраки сочетали древесный рисунок оникса с луночками люмашеля, словно тонули в темных болотах либо плавали в лужах крови, нескладно соединялись с застывшими в жилках моренского мрамора высокими извилистыми феями или вдруг исчезали, ослепленные и распуганные ровной завесой желтого льда, когда мимо проходил факелоносец.
Обед начался около полудня, и теперь в высоких окнах темнел поздний сентябрьский вечер, прогоняемый блеском серебряных мисок и кувшинов, отражавшийся хвастливыми отблесками пламенеющих канделябров на боках тазиков с бутылками рейнского, янтарного богемского и большими темными бутылями журчащего и пенящегося вина, изобретенного в шампанском аббатстве Отвилле.
Большой стол опоясывали живой гирляндой изнывающие в тесных корсетах женщины с распрямившимися из-за суповых паров волосами и блестящие от пота мужчины. Судейские оживили собственные тоги брыжами из фламандских кружев, плоскими воротниками, веретенообразным гипюром с большими веточками кораллов на черном сукне, которые, переходя в сложный плетеный узор, вдруг завершались пенными каскадами, постоянно менявшими очертания белоснежными сливками. Из-под таких же кружев на жестких манжетах, точно кристаллами льда, усеянных звездами и розетками, выглядывали женские руки, казавшиеся еще тоньше из-за огромных рукавов в атласных лентах, в прорези которых виднелся пышный муслин, подобный тому, что вздувался под короткими мужскими куртками. И все это шевелилось в порхании шарфов, потоке фуксиновых и красновато-лиловых лент, посреди переливавшегося золотом газа, вишневых, бледно-желтых, золотистожелтых и чумно-желтых вуалей, ночных складок панбархата с поблескивавшими серебряными пальметтами, покрытого синельной сеткой атласа, черной парчи с черным же тканым узором, блестящих изумрудных, лазурных, гиацинтовых и даже пурпурных валов, теплого сверкающего велюра, на котором вспыхивали драгоценные камни, очи мелкого жемчуга, ослепительные брильянты.
Мари-Мадлен, сидевшая между отцом и молодым супругом, надела большую робу с серебряной чеканкой и ожерелье, подаренное на свадьбу Дрё д’Обре: три ряда крупных индийских парангонов чередовались с опалами - хоть те и вышли из моды, отец знал, что дочь их любит, к тому же пагубный для многих опал детям Сатурна приносит удачу. Эти редкостные поблескивавшие камни были привезены из Венгрии, и казалось, они торопливо, беспрерывно шушукались между собой.
