Но пока что нужно уйти отсюда. Принимать скоропалительные решения не следует. Если уж я решусь на это, то смогу в любое время сбросить ящик. После того как я спокойно соберусь с мыслями, хоть завтра можно будет снова вернуться сюда. Но до того, как уйти, я должен заглянуть в ее комнату. Когда я пересек ведущую к главному входу усыпанную гравием дорожку (на нее нанесли столько земли, что звук шагов скрадывается) и, наклонив ящик, начал продираться сквозь густые заросли огромных, в рост человека, хризантем, вдруг сверкнула впадина, напоминающая перламутровую внутренность раковины — видимо, эта ассоциация вызвана поднимавшимися от травы испарениями. Или, возможно, ее подмышками. Задняя сторона дома обращена на север, и все окна уз кие и высокие. А окно в ее комнате к тому же закрыто плотными шторами, сквозь которые чуть пробивается свет, так что надеяться не на что. А я все равно не ухожу и, малодушно притаившись у окна, стою в ожидании чего-то. Ветер, сотрясая водосточную трубу, осыпает меня крупными брызгами — они громко барабанят по ящику. Но из ее комнаты не последовало никакой реакции.
Конечно, вылезти из ящика ничего не стоит. Но поскольку ничего не стоит, нечего и вылезать попусту. Только, если это возможно, хотелось бы протянуть кому-нибудь руку.
(Отличается не только бумага. Явно отличается и рисунок иероглифов, впервые написанных авторучкой. Если кто-либо когда-нибудь перепишет это в другую тетрадь, то, по всей вероятности, и бумага и почерк совпадут. Но вряд ли стоит об этом беспокоиться.)
«Итак, что же дальше?»
«Горло пересохло…»
«Вот стакан. Правда, треснутый».
«Ничего».
«Ну?»
«Разделась. Как договорились…»
«Я спрашиваю, был ли в комнате свет?»
«Пива больше нет?»
«Я снова повторяю вопрос: темно ли было в комнате?»
«Было совершенно темно. Настолько, что я долго возилась, пока мне удалось снять лифчик».
«Между светом и лифчиком, по-моему, нет никакой связи. Во всяком случае, снять его можно и на ощупь».
«Верно, конечно, но все же…»
«Ну ладно. Что же потом?»
«Ему не терпелось, и он сказал, что поможет мне снять лифчик. Но я не согласилась».
«Странно».
«Почему?»
«Ведь было совершенно темно. Откуда ему было знать что ты не можешь справиться именно с лифчиком?»
«Он и не знал. Просто наобум…»
«И что же, он настаивал?»
«Да нет».
«Почему?»
«У нас же был уговор. Что он до меня не дотронется… И руки у меня вон какие длинные. Я их свободно могу свести за спиной…»
«Хорошо. Итак, в полной темноте ты стала раздеваться и, раздевшись, зажгла свет. Так было, да?»
«Скорее всего, так…»
«Ну а как же укол?»
«Сделала, конечно».
«Обнаженная?»
«Естественно — в темноте сделать укол невозможно».
«Достаточно было бы того, что ты показала свою наготу. И делать укол обнаженной было уж совсем ни к чему».
«А что, не все ли равно?»
«Огромная разница».
«Не нужно так громко».
«Да ладно. Когда начинают раздеваться, нагота выглядит гораздо более вызывающе, чем после того, как раздевание закончено. Это каждому ясно. То же относится и к уколу. Любое действие обнаженной делает наготу во сто крат откровеннее. Не говори, что ты этого не знала».
«Теперь все понятно. Впредь буду знать».
«Еще раз расскажи мне все по порядку с самого начала».
«Так вот, разделась я, зажгла свет…»
«А до этого, видимо, потушила свет?»
«Так вот, потушила свет, разделась, снова зажгла свет и потом сделала укол».
«Все равно как-то странно ты рассказываешь. Неужели за все это время вы не промолвили ни слова?»
«Нет, почему же…»
«Я не настаиваю, о чем не хочешь рассказывать, не рассказывай».
«Ни о чем таком мы не говорили… Ну, сначала он заговорил о погоде… Вот так, трогая мои волосы…»
«Был же уговор, что он не прикоснется к тебе».
«Но только волосы».
«Все равно — что».
«А может, он случайно коснулся их…»
«Нечего его выгораживать».
«Это было как раз в тот момент, когда я нагнулась, чтобы зажечь торшер, стоявший у изголовья».
«Торшер?»
«Он пожелал».
«Чего?»
«При одном верхнем свете не все можно рассмотреть».
«Прекрати. А то дойдешь неизвестно до чего».
«Хорошо. Больше не буду».
«Что же он потом говорил?»
«Кажется, о дожде. Волосы у меня были как прилизанные…»
«Просто намокли от пота».
«Да, были потные».
«Нет, постой. Значит, еще до разговоров о погоде он пожелал, чтобы горел торшер?»
«Да, сначала речь шла о торшере».
«Теперь я совсем запутался».
«Простите. Я очень устала. Никуда не годится… Посмотрите, как у меня дрожат колени — будто сижу верхом на включенной стиральной машине…»
«Тогда сядь сюда. Мои колени лучше, чем стиральная машина».
«Мне хочется закурить».
«От курения по ночам портится кожа».
«Но это же лучше, чем раздеваться».
«Не передергивай. При том отвратительном типе этого действительно не следовало делать. Но ведь в ванной ты сама снимаешь лифчик».
«Вы все время об одном и том же, сэнсэй. У вас прямо навязчивая идея, вы хотите выпытать все до мельчайших подробностей».
«Просто я хочу знать правду».
«А я хочу забыть обо всем, что произошло».
«Значит, было то, что ты хочешь забыть».
«Как это ни печально, ничего из того, что вы предполагаете, сэнсэй, не произошло».
«Если это правда — прекрасно».
«Правда. Он протер гноящиеся глаза и, заставляя принимать разные позы, так смотрел на меня, будто выискивал драгоценные камни. Но очень скоро укол стал оказывать свое действие — глаза постепенно приобрели странное выражение, и не прошло и пяти минут, как он уставился на люминесцентную лампу, а на меня, казалось, уже не обращал никакого внимания».
«Неужели этот боров не приставал к тебе?»
«Нет, не приставал. Наоборот, заплакал. Испугался чего-то. А плакал он, по-моему, притворно. Только рот скривил и подвывал… И этот отвратительный запах у него изо рта… И сколько он ни канючил, я не поддавалась, только старалась не дышать. А он все больше распалялся. Когда он посмотрел на меня сзади, как я стою на коленях, этого он уже вынести не мог».
«И он это как-нибудь проявил?»
«Нет. Наверно, из-за укола. Я только стояла не шелохнувшись. И представляла себя со стороны. Все это было очень странно. Может, это гипноз?.. И не потому, что я вся была на виду, а только от его желания смотреть на меня я и пришла в такое состояние. Стоило мне представить его взгляд, как силы оставили меня, и я уже не могла подняться с четверенек. Кровь отлила от зада, он стал нечувствительным… каменным».
«Отвратительный тип».
«Но, кажется, он все-таки реагировал. Стиснул зубы и шипел… Я прислушалась и уловила: спасибо, спасибо…»
«Почему ты не отказалась?»
«Сэнсэй, вам не кажется, что вы все преувеличиваете?»
«Возможно».
«Прошу вас, успокойтесь. Я хотела, сэнсэй, по возможности рассказать так, чтобы вы поняли, что все это для меня абсолютно ничего не значит».
«В таком случае поставим на этом точку. Ну иди сюда. Что ты стоишь как истукан… Сними чулки или что там на тебе…»
«Я без чулок».
«Иди ко мне скорей… Послушай, а он точно тебе указал, какую ты должна принять позу?»
«Погасите свет…»
Обнаженная стояла на коленях. Перевернутый треугольник, образованный торсом, ляжками и предплечьями. Он отпечатался в моих глазах, и, куда бы я ни смотрел, всегда вижу его как резко очерченную гравюру, окрашенную в нежно-розовый цвет. Поры на моем теле широко раскрыты, я в изнеможении высовываю язык. Подступает тошнота. Невероятное напряжение. Не хватает воздуха. Еще и потому, что не выспался.
