— Что вы себе вообразили? — продолжал он уже не таким раздраженным тоном. — У меня осталось так мало зерна, что самому едва хватит.

— О, господь позаботится о том, чтобы снова заполнить ваши закрома!..

— Конечно!.. Конечно!..

— Не надо сомневаться в милости божьей, маркиз!

— Но люди-то мрут как мухи. Мне остается только устроить в своем доме монетный двор или печатать фальшивые банкноты… Да вы уже на ногах не держитесь, не понимаете, что ли?

При новом, еще более сильном приступе кашля дон Сильвио едва не потерял сознание и вынужден был сесть.

— Так и быть!.. Только для того, чтобы вы убедились в моих благих намерениях… — добавил маркиз.

— Я знал, что не напрасно иду к вам! — ответил дон Сильвио с благодарностью в голосе. В глазах у него стояли слезы.

Весь день маркиз испытывал в душе глухое раздражение, как будто пробудившееся в нем под конец сострадание было результатом какого-то насилия, какого-то превосходства, искусно примененного священником.

Он облегчил душу, сказав кормилице Грации:

— Только его еще недоставало, чтобы доить меня!

— Он святой человек, сынок!

— Святые пусть висят на стенах или отправляются в рай, — грубо ответил маркиз.

А два дня спустя дон Сильвио действительно оказался, как того и хотелось маркизу, на пути в рай.

У домика больного священника собралась толпа скорбных людей, смотревших на балкон его комнаты.

Доктору пришлось приказать запереть двери, чтобы в комнате не собиралось слишком много народу. Время от времени кто-нибудь из допущенных в дом выходил, вытирая слезы, и его сразу же окружали, расспрашивая молча — взглядами, жестами, словно голоса могли обеспокоить умирающего. «Он исповедался!», «Слышите? Ему несут причастие и святой елей».

Из церкви святого Исидоро доносились частые удары малого колокола, и сразу же вслед за ним вступал большой колокол — раз, другой, третий… Его удары медленно и печально плыли в воздухе. Обратившись в слух, люди считали: «Четыре! Пять!» Считали повсюду в клубе, в аптеках, в лавках, в каждом доме, на улицах. «Шесть! Семь!» Как будто эти глухие, медленные удары должны были оповестить о каком-то стихийном бедствии.

Все знали: восемь ударов — умирает женщина, девять — мужчина, десять ударов — отходит священник!

И десятый, еще более глухой и протяжный, звучал особенно долго.

Народу собиралось все больше и больше: горожане, крестьяне, все бедняки, облагодетельствованные доном Сильвио, худые, бледные, с опухшими от слез глазами и растерянными лицами, забывшие и про неурожайный год, и про голод. Ах, господь должен был бы прибрать кого-нибудь из них вместо него!

А вот и причастие! Послышался звон колокольчика, который несли перед священником с дароносицей и освященным елеем.

Каноник Чиполла под балдахином в окружении верующих, несших фонари, и в сопровождении сотни человек, читавших молитвы, с трудом пробирался сквозь толпу коленопреклоненных людей, заполнивших весь переулок. Дверь домика распахнули, колокольчик умолк.

Маркиз тоже считал удары большого колокола церкви святого Исидоро. «Раз!.. Два!.. Пять!.. Десять!» Вот уже несколько дней он по три-четыре раза посылал кучера Титту узнать, как дела. Его пугала мысль, что в бреду у дона Сильвио невольно вырвется какое-нибудь слово, намек!.. Могло же такое случиться!

Каждый раз он с беспокойством ждал возвращения своего посланца.

— В комнату к нему заходил? Видел его?

— Он уже похож на покойника. Нет никакой надежды!

Раздосадованный и злой, маркиз прикрывал глаза. Ну и живуч этот священник!

И на следующий день:

— Ну как? Почему так долго не возвращался?

— Не пускали. А он узнал меня, сказал: «Поблагодарите маркиза!» Говорил еле слышно. «Скажите, чтобы молился за меня!»

— Несчастный!

Но в глубине души он иронически перетолковывал слова, переданные ему Титтой, и тем самым оправдывался перед собой за злобу, вынуждавшую его желать, чтобы скорее умер тот, кто владел его тайной и был для него не только постоянным укором, но и опасностью, или если не опасностью, то наваждением, которое мешало ему жить.

И когда он услышал в клубе (он нарочно пошел туда, чтобы узнать, что говорят), когда он услышал рассказ нотариуса Маццы о том, что дон Сильвио сказал своей сестре: «Наберись терпения до пятницы, до девяти часов вечера!» — три с половиной дня, которые надо было еще прожить, показались ему вечностью. Что-то будет? В пятницу он не мог дождаться, пока большой колокол церкви святого Исидоро зазвонит по покойнику, как обычно по ритуалу, в девять часов вечера. Официанта из клуба послали разузнать, что там и как, любопытно было также проверить, сбудется ли предсказание, в которое все верили.

Видя, что Пьетро Сальво каждые пять минут достает из кармана часы, доктор Меччо воскликнул:

— Мы тут прямо минуты ему отсчитываем. Это неприлично!

— Так уходите. Кто вас держит?

Они чуть не поссорились. Но тут из-за угла появился дон Мармотта ^[22], как прозвали официанта. Он шел не торопясь, сообщая новость каждому, кто останавливал его, потом медленно продолжал путь, опустив голову и покачивая ею в такт шагам, не думая о том, с каким нетерпением его ждут.

Маркиз поспешил ему навстречу:

— Ну что?

— Он скончался, когда пробило ровно девять.

Маркиз ожидал, что облегченно вздохнет, узнав об этом. Однако его охватило сомнение. Он не верил своим ушам, как будто дон Сильвио мог сыграть с ним злую шутку, притворившись, что умер.

Дома он увидел, что кормилица Грация молится за упокой души святого человека.

— Он умер! Какое несчастье! В тридцать девять лет! Такие люди, как он, должны бы жить вечно!

— Умирает столько отцов семейств! — возразил маркиз. — Смерть ни с кем не считается.

Всеобщий траур в городе раздражал его. Раздражала и мысль о смерти, которая теперь с необычайной живостью и странной назойливостью вертелась у него в голове. Как будто кто-то шептал ему прямо в ухо: «Сегодня я, а завтра — ты!» И этот кто-то постепенно приобретал обличье дона Сильвио.

Он хотел бы оглохнуть, чтобы не слышать колоколов всех церквей, звонивших по усопшему, — они то ненадолго умолкали, то снова начинали звонить! Он мог бы уехать в Марджителло, но сообразил, что звон будет слышен и там и даже покажется ему на расстоянии еще мрачнее.

И все же он не был уверен до конца! Он хотел увидеть с террасы клуба, как будут нести тело покойного.

На площади Оролоджо собралась большая толпа. Ждали похоронную процессию, которая, как было принято, уже час двигалась по главным улицам города к церкви святого Исидоро, где должна была совершиться траурная месса. И народ стекался сюда по прилегающим улицам.

Процессия двигалась медленно: собратья по приходу со свернутыми хоругвями, монахи-капуцины, монахи из монастыря святого Антонио, монахи-францисканцы, священники в стихарях и черных епитрахилях, каноники в траурных плащах — все шли с зажженными факелами и пели псалмы; следом за ними несли открытый гроб с покойным, он лежал со скрещенными руками, в стихаре, епитрахили и треугольной шапочке, выделявшейся на черной парче траурного покрова с серебряной бахромой, — маленький, сухой, желтый, с прикрытыми глазами и заострившимся носом, он, казалось, покачивал головой в такт шагам несших его гроб людей.

У клуба гроб опустили на землю, и народ столпился вокруг покойного, чтобы поцеловать ему руки. Четверо карабинеров стояли по сторонам гроба, иначе одежду усопшего разорвали бы в клочья, чтобы сохранить как реликвию.

Маркиз, таким образом, имел возможность хорошо рассмотреть навсегда закрытый рот дона Сильвио, который уже никогда, никогда больше не сможет никому передать открытую ему на исповеди тайну. И он почувствовал себя сильным, победителем, как будто смерть этого человека была делом его рук. Он не улыбнулся только из приличия, когда кузен Пергола шепнул ему на ухо:

— Как же, наверное, огорчился дон Сильвио, не найдя там рая!