И она упала. Но не на землю (вернее, не только на землю), но в черноту, поглотившую мир от горизонта до горизонта.

…Хлыстов учуял беду мгновенно. Чем ближе он подходил к владениям Синих, тем сильнее обжигало ноздри воздухом. Сверхчувствительный нос пылал, как будто Хлыстова заставили вдохнуть молотого перца.

У строптивой жертвы дела шли не лучше. Как же, как же: заплетаются ноги, а саму водит из стороны в сторону, словно хватившую лишнюю чарку потаскуху. А теперь и вовсе остановилась, упустила одежонку, зажала уши…

Неожиданно пустошь скакнула у него перед глазами. Подпрыгнула и раздвоилась лиловая линия горизонта. Хлыстов споткнулся и ошеломленно поглядел по сторонам. С пустошью было что-то не так. Или это с ним, с его глазами, было что-то не так. Всё, что его окружало, пошло какой-то рябью, исказилось, точно в кривом зеркале. Скорее всего, слишком уж крепко он приложился затылком об треклятые камни.

А девке-то совсем худо: на землю свалилась. Сейчас он ее достанет, всего-то осталось… К тому же горизонт вернулся на место, фокусы со зрением прекратились.

Тварь, застывшую на краю владений Синих, он старался не замечать. Тварь как будто колебалась: стоит ли выходить за пределы, очерченные занавесом из холодного света, в обычную пустошь. У твари был массивный костяной гребень за головой и пара огромных, лишенных век, но вполне человеческих глаз. Только со зрачками вышла какая-то путаница: в одном глазу их было два, а во втором – зачем-то сразу пять. И тварь неотрывно следила за прямоходящими млекопитающими, нависая над ними утесом могучих мышц и толстой кожи, а те без стеснения разыгрывали сцену со всеми земными страстями.

…Как же близко подобралась негодная сударыня-барыня к Синим! Небось, решила своим бабьим умишком, что примут они ее с распростертыми объятьями? Что приголубят, будто родную?

Взых!

Хлыстов упал на колени, схватился за голову.

Что за боль! Что за звук! Мурашки по коже… Нечто подобное он испытал однажды. Давным-давно. Когда медленно умирал от энцефалита на руках у матушки. Тогда была лихорадка, были бесчувствие и бред, наполненный визгом невидимых игл, снующих от уха к уху.

«Паучок» сердито дернулся, – он ничего не понимал. Хлыстов же не дал маху. Поднялся с колен и пошел вперед. Пригнувшись, будто навстречу урагану; с трудом переставляя ноги, обутые в тяжеленные сапоги. Он-то сразу догадался, что означает «обстрел» невидимыми иглами.

Просто у твари не было «мосинки». Иначе остаться бы Ваньке Хлысту и его нерадивой пленнице здесь навсегда, на потеху солнцу и ветрам.

Тварь защищала территорию Синих как могла. Она действовала с той же механической точностью и тем же хладнокровием, с какими Хлыстов расстреливал незваных гостей из пустоши. Твари было наплевать на двух мелких уродцев, она монотонно долбила в их головенки чем-то невидимым и определенно вредным для здоровья. К счастью, не столь вредным, как свинцовые пули.

Наконец, дворянка оказалась у него на плече. Хлыстов даже не побрезговал подобрать ее бабское тряпье. В последний раз смерил взглядом застывшую на границе двух миров большеглазую гору мяса. Эх, бомбу бы сюда!.. Или, на худой конец, револьвер. Уж он не промахнулся бы по этим выпученным глазищам.

Побрел, скрежеща зубами, от лиха прочь. Пригорок, за которым скрывался оазис, казалось, был так далеко… словно на другой планете.

Занавес чужеродного света продвинулся на несколько футов вперед. Синий мир откусывал от пустоши кусок за куском.

Пегие тучи нависли над оазисом.

Кожистые деревья стали ниже; они поджали остроконечные ветви и присели, грозя чужим небесам кулаками крон и одновременно готовясь принять удар.

Но тучи неумолимо ползли вперед… впрочем, и не тучи это были вовсе. Если бы кому-то удалось подняться на версту или две, да с увеличительным прибором – даже с самой простой лупой, – он бы обнаружил, что предвестники Синего мира состоят не из водяного пара, а из непоседливых гранул, похожих на снежную крупу серого цвета. Каждая гранула вела себя так, словно была живой, словно комар или мошка в туче гнуса.

Угрюмая тень накрыла озеро с горячей водой. Сумерки опустились на базальтовый клык, в кариозной полости которого скрывалась пещерка Ваньки Хлыста. Угли в кострище, темневшем у входа в пещеру, были еще теплы.

Три долгих часа тень и тишина спорили друг с другом, кто же из них теперь правит оазисом.

А потом настал черед ввязаться в спор синему свету.

Он грянул, как ливень, – косыми стрелами лучей. Полился беззвучно, жарко и исчерпывающе.

В тот же миг оазис наполнился потрескиванием и шорохами. Это отваливалась от деревьев потемневшая кора и скрывающиеся под ней слои мышечных волокон. Деревья погибли; вместо них остались, словно печи вместо сгоревших изб, хорды из пористого известняка.

Погибли, не выходя из летаргии, хвостатые лягушки. Вода, слой ила и мембраны коконов оказались хлипкой преградой для смертоносного излучения.

Толстая циновка охряных мхов превратилась в перину из невесомого пепла.

Синий свет пробрался даже в пещерку Хлыстова. Правда, звериное логово держалось дольше всего, но вскоре и оно сдалось. Под сводом зазвучали приглушенные хлопки взрывающихся в тайниках консервных банок.

Хлыстов наблюдал за гибелью оазиса в бинокль.

Верную «мосинку» с примкнутым штыком он держал в свободной руке. В плечо давил мешок, набитый доверху едой. Ветер трепал полы черного макинтоша, а на голове красовалась шляпа с широкими полями: Хлыстов был готов к переходу через пустошь. Его маленькое царство пало, только Ванька Хлыст не раскис. Ванька Хлыст на то и Ванька Хлыст, чтобы улизнуть по-тихому, прежде чем станет совсем горячо.

Пленница сидела неподалеку и бездумно перебирала связанными руками камешки. Глаза ее потухли, а движения были вялы и неуклюжи. Даже одежду она надела кое-как, шиворот-навыворот. И шла за Хлыстовым, едва переставляя ноги, словно желала смерти обоим: ведь синий занавес неумолимо полз за людьми.

Но вот Хлыст опустил бинокль. Поглядел сверху вниз на пленницу, высморкался. Затем дернул за веревку, один конец которой был привязан к его поясу, а второй опутывал баронессе запястья.

Ева мотнулась, как марионетка в руках у начинающего кукловода, и выронила камешки. Это происшествие вогнало ее в еще большую тоску. Она опустила голову, захныкала и принялась подбирать кусочки малинового кварцита.

Хлыстов снова потормошил пленницу: мол, хорош сидеть! Идти предстояло далеко. Путь к ближайшему кораблю – сухогрузу с сахарным песком в трюмах – преграждал стремительно разрастающийся анклав Синих. Хлыстов не рискнул совершить марш-бросок мимо движущейся границы. Он знал, где находятся еще четыре корабля людей, но доберется ли он до них с грузом на веревке? С обузой, которая нетвердо стоит на ногах?

…Или ее прямо сейчас, не долго думая, штыком в шею? Мучиться сударыня-барыня долго не будет, и пули не надо тратить.

Он снова высморкался. Перехватил винтовку поудобнее… затем повесил на плечо.

Нет, жалко. Когда оазис потерян, когда пещера с тайниками потеряна, безрассудно разбрасываться оставшимися вещами. А молодая баба – вещь ценная. Ценнее не отыщешь. Он ее сменяет, обязательно сменяет. Баба ему еще здорово пригодится.

И тогда он решился. Зазвучала нечленораздельная, тягучая речь:

– Подобру пойдешь – подарю, кому пожелаешь. Или… кха… первым встречным, или тем, кто приглянется… кха… тебе.

Баронесса приподняла голову. Секунду или две она вообще не могла понять, что произошло. В тусклых глазах проклюнулись огоньки интереса.

– Entschuldigen sie? – сорвалось с посиневших губ.

Хлыстов положил руку на горло и, морщась, слово в слово повторил сказанное. Он даже запыхался от усердия. «Паучок» недовольно заерзал под ребрами. «Паучку» не нравились внутренние вибрации, которые позволил себе его человек.

– Значит… Петруша говорящий, оказывается… – Ева удрученно покачала головой. – Чего же ты до сих пор молчал?