Все смолкли и расступились, глядели на него с изумлением.

— Паша! — голос Любы.

— Папа! — нервно, отрывисто — сын.

«А ну их!» — подумал Сомов. Одной рукой опираясь о палку, другую подняв, выделывал старательное па.

— Пашка с ума спятил, — сказала Валя. — На поминках пляшет.

Она смотрела на него, склонив седенькую голову, — черный платок сполз — ив ясных её глазах, увидел он, была грустная ласковая любовь к нему, и понимание, и прощение.

Он повёл плечами, рукой подыграл.

Ведь жили же они, жили на этом свете! Молодым, статным и красивым чувствовал себя Сомов. Дядя Паша… Мой дядя.

Дома Сомов открыл книжный шкаф, где хранились внизу его старые пластинки — двадцатилетней, двадцатипятилетней давности, те ещё, что проигрывал на патефоне, — открыл и не обнаружил пластинок. Не подымаясь с корточек, в раздумчивости обвёл комнату взглядом. Куда они могли сунуть их? Люба, устало раскорячившись у кровати, готовила ему постель.

— Где мои пластинки? — спросил Сомов.

Ни звука в ответ. На ней был какой‑то допотопный балахон с неодинаковыми рукавами — один короче, другой длиннее. Или он пьян, и это кажется ему?

— Спать пора, — высоким, ломающимся голосом сказал из другой комнаты Костя.

Он просматривал у раскрытой двери свой радиотехнический журнал — Сомов сам вынул его днём из почтового ящика.

Вынул как бы украдкой — будто и тут запрещали ему, а как, оказывается, приятно это простенькое дело: брать почту.

Держась обеими руками за скрипящую дверцу шкафа, поднялся.

— Я спрашиваю, куда вы дели пластинки?

Костя не отрывал глаз от журнала.

— Зачем они тебе?

Это уже чересчур, подумал Сомов. Зачем они ему? Сын не хуже его знает, что для него эти пластинки. Фронтовые песни, Бернес, Шульженко… Когда‑то покупал их на толкучке втридорога, предпочитая ещё зиму прощеголять в старом, перешитом из шинели пальтишке, но пластинки иметь. Пусть старые, пусть хрипят — может, именно этим они и дороги ему. Они не могли их выкинуть, не имели права. В конце концов, для них он ещё живой.

Сомов волновался, а это было хуже всего. Спокойно и с достоинством надо говорить с ними. Он не пьян. Он немного выпил, но голова у него чиста.

Подошёл и размеренным, спокойным движением вытянул из рук Кости журнал. Сын бешено вскинул глаза.

— Зачем они тебе? — ещё отрывистей, ещё нетерпимей.

Сомов держал себя в руках.

— Я хочу послушать музыку.

Стиснул зубы, молчит, а сзади — голос Любы:

— Одиннадцать скоро — слушать!

«Окружают, — подумал Сомов. — В собственном доме — окружают».

— Я ничего от вас не хочу. Отдайте мои пластинки. — Смирив себя, не грозил — увещевал. — Я же не трогаю ваши вещи. Вот твой журнал. Я его не выбросил, а принёс, положил. А куда ты дел моих рыбок? — Они обязаны считаться с ним как с живым. Он заставит их считаться! — Ты оглох? Отвечай, когда спрашивает отец. Где рыбки? Почему вы уморили их?

Негромко, почти спокойно звучал его голос, но уже проступала в нем нехорошая вибрация.

— Это я виновата, — заторопилась Люба. — Они уехали, а я не знала, чем их кормить. Каши наварила.

Сомов слушал, не оборачиваясь.

— Дура! — процедил. — Двадцать пять лет живу и никак привыкнуть не могу, что жена у меня дура.

У Кости сжались кулаки. Пусть! Пока он жив, он хозяин в этом доме. Жаль, сигареты нет — закурил бы сейчас, прямо на глазах у них, и попробовали б они воспрепятствовать! Не родился ещё такой человек на свет, который командовал бы Павлом Сомовым.

— Откуда я знала, что они едят у тебя! Каша хорошая была, я сама ела.

— А ты и дерьмо будешь есть.

Из кухни прошествовала Галочка — в стёганом красном халатике, которого он не видел ещё, в бигудях. Взяв что‑то с туалетного стола, с тем же гордым видом вернулась обратно. Сомов вспомнил дневную стычку из‑за рублей. Не помирились, стало быть… Вот так и живут, с отчаянием подумал он. Рубли, жратва, мягкая постелька… И в то же мгновение, прерывая тягучие объяснения матери, взвизгнул Костя:

— Не смей оправдываться перед ним! Он недостоин, чтоб ты оправдывалась перед ним. Сдохли твои рыбки. Ясно? Сдохли!

Сомов трясущимися руками искал палку.

— Я поколочу тебя, — тихо выговорил он. — Ты… Я поколочу сейчас.

Добравшись до книжного шкафа, слепо шарил вокруг, но палка не находилась. А возле сына уже топталась Люба, загоняла, точно наседка, растопыренными руками.

— Костя… Не надо, Костя. Ты же знаешь отца. Иди, иди.

В сторону отодвинул он её, смело вперёд шагнул. Сомов нащупал наконец палку. Сын глядел на него с вызовом и гадливостью.

— Ну? — презрительно сказал он. — Думаешь, тебя боится кто?

— Я… — Что‑то стояло в горле, и он никак не мог проглотить это. Повертел шеей, помогая. — Я никогда не бил тебя, но ты вынудишь. Возьму перед смертью грех на душу.

— Перед смертью! — горько передразнил Костя. —Если б смерти боялся, не вёл себя так. Напился, как дурак, на поминках. Плясать пошёл.

— Это тебя не касается— решительно возразил Сомов. — Это мой брат умер, и тебя не касается, что я делаю.

— Твой брат! Да тебе плевать на брата, на всех плевать! Всю жизнь только для себя жил. Ты ведь и поехал, чтобы выпить да погулять, а похороны для тебя предлог только.

— Предлог? — От возмущения Сомов потерял дыхание. И это говорит его сын, его Костя! Судорожно ощупывал карманы, ища таблетки Сергея Сергеевича.

Костя был бледен, но уже владел собою.

— Ладно, ложись. — И повернулся, собираясь уйти, но Сомов грозно остановил его.

— Нет, ты постой! — Он нашёл таблетки, сыпанул несколько в рот. — Не беги, — сказал он. Теперь, чувствовал он, у него хватит сил до конца довести разговор. — Объясни мне, как это — предлог.

Но Костю теснила и оберегала Люба:

— Не надо, Костя, иди. Слышишь, Костя…

— А ты молчи, квочка! — задребезжавшим голосом приказал Сомов. — Ступай к кастрюлям своим.

Сын опять вскинул голову.

— Что ты хочешь услышать от меня? Да, смерть дяди Мити была предлогом, чтобы напиться. Погулять и напиться. Это ведь на твоём лице было написано. И все это поняли: и я, и твой врач — все. Ты обрадовался, когда услышал. Мне было стыдно за тебя, я хотел повернуться и уехать.

Сомов даже поуспокоился — так очевидно нелепо, так чудовищно было это обвинение.

— Обрадовался, что умер Митя? — Раздельно, отчётливо выговаривал каждое слово, — быть может, они с сыном просто не понимают друг друга?

— А то нет! Да я заранее знал, что так будет. Ехать не хотел — тётя Валя заставила.

Вот оно что! Если б не Валя, ему даже не сообщили бы о смерти брата. Или сказали б задним числом, после похорон. И все это — его сын, его Костя… С усилием придвинул Сомов стул, сел. С чего началось все?

— Обожди, не уходи, — предупредил он.

С чего? Рыбки, пластинки… Все это неважно, мелочи. Главное теперь было в другом. Неужели его Костя такой? Не может быть! Вон ведь как рыдал сегодня на скамейке! Не может быть! Но не ослышался же он, сын действительно вылил на него эту несусветную ложь. Я обрадовался смерти Мити!.. В белой горячке не додуматься до такого! Они приехали за мной, потому что заставила Валя…

— Сядь, — попросил он, а себе приказал: «Спокойнее, ещё спокойнее, вот так». — Давай выясним все.

«В последний раз», — чуть было не вылетело у него, но спохватился и оборвал: нечестно говорить такое.

— Нам нечего выяснять, — отрезал Костя.

«Спокойнее! Ты фронтовик, ты умеешь владеть собой.

Умеешь ведь? Умею», — сказал себе Сомов.

— Пожалуйста, сядь, — ещё раз попросил он.

— Я постою.

Мальчик упрямится. Ничего, главное держать себя в руках.

— Ты можешь разговаривать с отцом иначе, Костя?