Но мать не уходила, и её неспокойный взгляд проникал все глубже.

— Иди, — с настойчивостью повторила Рая. Ей опять становилось страшно.

То ли Тепе наврали, то ли врачи, обследуя их класс, ничем таким не интересовались, но Фросины советы не понадобились. Выйдя из директорского кабинета, Рая прошептала онемевшей от страха Тепе, что бояться нечего. Подружка тупо смотрела на неё сквозь толстые очки. Не верила. Да и Рая — тоже. Неужели все страшное минуло и теперь она вновь свободна?

Домой возвращались вместе. Тепа, возбуждённая, трещала без умолку. Какие же они ещё пацанки, раз паниковали так из‑за какой‑то комиссии! Ника бы на их месте и бровью не повела.

— Голова что‑то… — сказала Рая и поморщилась. — Шампанского переборщила вчера. Ты как относишься к шампанскому?

Тепа глядела на неё, соображая.

— Я не пробовала. Я водку пробовала — мне Жуха давал.

Рая покривила губы.

— Водка — гадость. Надо шампанское пить. Нику знаешь? Мы тут в парке с ней были. Двое подкалывались, один с усиками — мороженым все угощал.

Тепа глядела на неё с завистью.

— Если хочешь, пойдём сегодня, — снисходительно предложила Рая. — Монеты есть, покатаемся.

И она наказала загоревшейся Тепе ждать её в семь у входа в парк.

— Только оденься как человек, — предупредила она и окинула взглядом снизу вверх школьную форму Тепы.

Из окон Ивановой доносилась музыка. Невольно придержала Рая шаг. Страха перед врачами не было больше, а ощущение, что между ней и Ивановой все кончено, осталось. И тут вдруг в глубине двора услышала крик матери. Нехорошее предчувствие всколыхнулось в Рае. Быстро пошла она.

— Завтра она у тебя грабить начнёт — тоже смотреть будешь? Пусть грабит, плевать на неё, пусть хоть головой об стенку бьётся, но дочь мою не трогает — так и передай ей. Я ей, паскуде, ноги выдеру — так и передай ей!

На Никину мать орала. Та, подняв от корыта голову, но не в силах спины разогнуть, смотрела на неё равнодушно. Все оборвалось внутри у Раи. Дунаиха…

— Ты бы поинтересовалась — откуда тряпки у неё. За какой шиш по ресторанам шляется. За красивые глазки — думаешь? Попомни мои слова — сгорит она у тебя. Заживо сгниёт, паскуда!

На голове у матери белел узорчатый венчик. Забыла снять, прилетела из «шалмана», бросив все — в неукротимой бешеной ярости.

На Кожухином балконе сгрудились соседи. Мать громкоголосо объясняла им:

— Сама шлюха, тунеядка — мало ей, Райку мою путает. К Фроське повела из двадцать третьего — бандерше горбатой.

— Вечером? — спросили с балкона. — Повела‑то?

— Вечером ещё не хватает! Днём, вчера — знакомая, спасибо, сказала.

Бочком, бочком двинулась Рая назад. У мусорного ящика стояла с синим ведёрком в руке мать Ивановой. Поверх атласного халата был накинут китель без погон.

Тётя Женя не оправдывалась.

— За своей бы смотрела, — всего только и сказала она. — До ночи по двору гоняет.

— Со своей уж я сама управлюсь, можешь не сомневаться. А твою выселю — попомнишь мои слова! За тунеядство не гладят сейчас — как миленькая вылетит!

— Выселяй, — устало проговорила тётя Женя и склонилась над корытом.

Толстая Полина Степановна заметила с балкона Раю и, прежде чем та успела улизнуть, ехидно посоветовала матери, показывая на Раю глазами:

— Вон, побеседуй пока.

С воплем сорвалась мать с места. Рая — от неё. До угла летела что есть мочи и, лишь завернув, перешла на шаг.

Куда‑то сворачивала, перебегала дорогу перед носом машин, пока не оказалась у нового рынка. Постояла у распахнутых ворот, подумала, вошла, на ходу застегнув раскрывшийся вдруг портфель. На длинном цементном прилавке высились далеко друг от друга горки яблок и крупных розово–сизых слив. Пахло сушёной рыбой. Лысый мужик торговал персиками — каждый был заботливо повёрнут к покупателю красным бочком.

— Почём? — спросила зачем‑то Рая.

Мужик долго и подозрительно глядел на неё.

— Пятнадцать…

В одном месте она потрогала дыни, тёплые от солнца. Старушка продавала стаканами кизил — ещё не черный, красный. В прошлом году они с отцом выскочили на гульгановское шоссе — специально за кизилом, но набрали немного. Вглубь продираться было некогда, а у дороги давно пооголили все.

Раньше шести отец не вернётся домой. Сейчас они вдвоём с Симой — Верка с маленьким в деревне.

На голом прилавке лежала крупная семечка. Рая подобрала её, расщепила пальцами и положила зёрнышко в рот. Голодной пустотой отозвался желудок.

Легко и бесшумно пробежала по земле тень, и все как бы погасло. Рая подняла голову. В рваных облаках купался молочный диск солнца. Когда он выныривал, вокруг светлело, и она жмурилась, но скоро опять расстилалась тень.

На прибазарной площади продавали пирожки с ливером. Хватило лишь на один. Рая ела его, поставив портфель на тёплый лоток «Мороженое». Ветра не было, а рваные облака неслись, темнея, по низкому небу. Кто гнал их, если ни один лист не шевелился на серой от пыли акации?

— Ты чего здесь? — услышала она спокойный голос и испуганно обернулась. Перед нею стоял Саня с удочками в руке. Тотчас же, проснувшись, зазвучал в ушах истерический крик матери. Пристально поглядела она в синие Санины глаза. Поняла: не знает.

С ним был внук Вероники Потаповны. Бережно держал он банку с рыбками. Со ставка… Небольшой, но коварный (тонули!), наполовину заполонённый тиной, располагался он сразу за кладбищем. Раньше, когда не было светопольского моря, купаться сюда ходили.

— Много поймали? — спросила Рая, пряча в кулаке недоеденный пирожок.

— Три… — А взгляд удивленно задержался на портфеле. — Ты что, из школы только?

— Да так, гуляю. — И присела на корточки, чтобы лучше разглядеть рыбок. Золотые, неподвижно стояли они на дне — две покрупнее и одна маленькая.

— Это перед дождём, — сказал Саня. — Одна за одной.

Рая посмотрела на него снизу.

— Что перед дождём?

— Ловятся. Это всегда так.

— Почему? Наоборот же, они дома должны сидеть, если дождь.

Саня смущённо улыбнулся. На лоб низко спадали волосы — светлые и прямые.

— Сперва им наесться надо…

Я приподнял банку, чтобы ей удобнее было смотреть. Рая быстро и приметливо глянула на меня, и взгляд её, дрогнув, снова убежал к банке.

— А может — это им дать? — Она неуверенно разжала руку. На ладони лежали смятые остатки пирожка. Кожа блестела от масла, комочки ливера налипли.

— Можно, — сказал Саня, — А хочешь, себе их возьми… Нам на тренировку сейчас. Если хочешь…

Саня врал. Перед тренировкой мы собирались зайти домой — поесть и оставить удочки, но я без единого слова поставил банку на лоток. Рыбок, однако, мне было жаль. «Зачем ты?» — спросил, когда мы отошли, и Саня ответил виновато: «Пусть…»

Рая глядела нам вслед, пока мы не затерялись среди прохожих. Мимо прошагали ещё двое с удочками. Она и их проводила взглядом, потом повернулась к банке. Рыбки все так же оцепенело стояли на дне. Она бросила им несколько крошек. Мучные остались на поверхности, а ливер грузно опустился. Рыбки не шевелились. До чего же жутко им там, поняла вдруг Рая. Одиноко и жутко. Осторожно приблизила палец к стеклу. Постучала ноготком, но рыбки и тут не двинулись. И вдруг одна шарахнулась в сторону, другая, все три заметались по банке, всплеснула вода, и все застыло опять. Секунды, наверное, не продолжался этот отчаянный и бесполезный мятеж.

Из распахнутых рыночных ворот вынесло порывом ветра газету. Рая поглядела на небо. Оно было завалено тучами, и молочный диск уже не просвечивал сквозь них.

Не успела она самую малость: дождь прорвался, когда она была уже у отцовского дома. Позвонив, отступила на шаг, смахнула с лица дождинки; ждала, глядя не на калитку, а в сторону.

Открыла Сима. На голове — мужской пиджак (отцовский! Она придерживала его одной рукой), у ног извивалась мокрая Дуська.