В назначенный Байтом час она ждала его за их начищенным, как палуба, столиком, наедине с горчичницей и меню и с сознанием, что ей, пожалуй, предстоит, хочет она того или нет, столько же выслушать от него, сколько сказать самой. Поначалу казалось, так оно, скорее всего, и произойдет, так как вопросы, которые между ними возникли, не успел он усесться, были преимущественно именно те, на каких он сам всегда настаивал: «Что он сделал, что уже и что осталось еще?» — вот такому дознанию, негромкому, но решительному, он и подвергся, как только опустился на стул, что не вызвало у него, однако, ни малейшего отклика. Немного погодя она почувствовала, что его молчания и позы с нее хватит, а если их мало, то уж его выразительный взгляд, буравящий ее, как никогда прежде, ей совершенно нестерпим. Он смотрел на нее жестко, так жестко — дальше некуда, словно хотел сказать: «Вот-вот! Доигралась!» — что, по сути, равнялось осуждению, и весьма резкому, про части интересующего их предмета. А предмет этот был, ясное дело, нешуточный, и за последнее время ее приятель, усердно им занимаясь, явно осунулся и похудел. Но потрясла ее, кроме всего прочего, одна вещь: он проявлялся именно так, как бы ей хотелось, прими их союз ту форму, до которой они в своих обсуждениях-рассуждениях еще не дошли, — чтобы он, усталый, возвращался к ней после тьмы дел, мечтая о шлепанцах и чашке чая, ею уже приготовленных и ждущих в положенном месте, а она, в свою очередь, встречала его с уверенностью, что это даст ей радость. Сейчас же он был возбужден, все отвергал и еще больше утвердился в своем неприятии, когда она выложила ему новости — начав, по правде сказать, с вопроса, который первым подвернулся на язык:
— С чего это тебе понадобилось расписывать этого тютю Мортимера Маршала? Не то что бы он не был на седьмом небе…
— Он таки на седьмом небе! — поспешил вставить Байт. — И крови моей не жаждет. Или не так?
— Разве ты расписал его ради него? Впрочем, блестяще. Как ты это сумел… только по одному эпизоду!
— Одному эпизоду? — пожал плечами Говард Байт. — Зато какой эпизод! Все отдай, да мало. В этом одном эпизоде — тома, кипы, бездны.
Он сказал это в таком тоне, что она несколько растерялась:
— О, бездны тебе и не требуются.
— Да, чтобы наплести такое, не очень. Там ведь нет и грана из того, что я увидел. А что я увидел — мое дело. Бездны я припасу для себя. Сохраню в уме — когда-нибудь пригодятся. Так, сей монстр тебе написал? — осведомился он.
— А как же! В тот же вечер! Я уже наутро получила письмо, в котором он изливался в благодарностях и спрашивал, где можно со мной увидеться. Ну, я и пошла с ним увидеться, — сообщила Мод.
— Снова у него?
— Снова у него. Мечта моей жизни, чтобы люди принимали меня у себя.
— Да, ради материала. Но когда ты уже достаточно его набрала — а о нем ты уже набрала целый кузов.
— Бывает, знаешь ли, набирается еще. К тому же он рад был дать мне все, что я в силах взять. — Ей захотелось спросить Байта, уж не ревнует ли он, но она предпочла повернуть разговор в другую плоскость: — Мы с ним долго беседовали, частично о тебе. Он восхищен.
— Мною?
— Мною, в первую голову, думается. Тем паче что теперь оценили — представь себе — мое то интервью, отвергнутое и разруганное, в его первоначальном варианте, и он об этом знает. Я снова предложила мои заметки в «Мыслитель» — в тот же вечер, как вышла твоя колонка, отослала вместе с ней, чтобы их раззадорить. Они немедленно за них ухватились — в среду увидишь в печати. И если наш голубчик не умрет — от нетерпения! — в среду я с ним пирую: пригласил меня на ленч.
— Понятно, — сказал Байт. — Вот за этим мне и понадобилось его пропечатать. Прямое доказательство, как я был прав.
Они скрестили взгляды над грубым фаянсом, и глаза их сказали больше любых слов — и к тому же говорили и вопрошали о многом другом.
— Он полон всяческих надежд. И считает, мне нужно продолжать.
— Принимать его приглашения на ленч? Каждую среду?
— О, он на это готов, и не только на это. Ты был прав, когда в прошлое воскресенье сказал: «Сиди не рыпайся!» Хороша бы я теперь была, если бы сорвалась. Вдруг, понимаешь, стало вытанцовываться. Нет, я очень тебе обязана.
— Да, ты совсем другая, — буркнул он. — Настолько другая, что, боюсь, я упустил свой шанс. Да? Твой змий-искуситель меня мало волнует, но тут есть еще кое-что, о чем ты мне не говоришь. — Молодой человек, уперев плечо в стену, а рукою перебирая ножи, вилки и ложки, отрешенный, опустошенный, словно без видимой цели, ронял фразу за фразой: — У тебя появилось что-то еще. Ты вся сияешь! Нет, не вся, потому что тебе не удается довести меня до белого каления. Никак не получается распалить до того накала, до которого хочется. Нет, ты сначала обвенчайся со мной, а потом испытывай на прочность. И впрямь, почему бы тебе не продолжать? Я имею в виду — украшать его ленч? — Тон вопросов был шутливый, словно он задавал их просто так, да и ответа на них он ни секунды не ждал, хотя у нее, скорее всего, нашелся бы мгновенный ответ, не будь шутливый тон не совсем то, чего она от него ждала. — Он пригласил тебя туда, куда он нас тогда водил?
— Нет, зачем же… Мы завтракали у него на квартире, где я уже была. В среду ты все прочтешь в «Мыслителе». По-моему, я ничего не смазала — там, право, все изображено. На этот раз он мне все показал: ванную, холодильник, пресс для брюк. У него их девять, и все в ходу.
— Девять? — угрюмо переспросил Байт.
— Девять.
— Девять пар?
— Девять прессов, а сколько брюк, не знаю.
— Ай-ай-ай, — сказал он, — это большое упущение. Недостаток информации читатель сразу почувствует и вряд ли одобрит. Ну и как, тебя эти приманки достаточно прельстили? — поинтересовался он и тут же, так как она ничего не ответила, не сдержавшись, спросил с какой-то беспомощной искренностью: — Скажи, он и в самом деле рвется тебя заполучить?
Она отвечала так, словно тон вопроса допускал забавную шутку:
— А как же. Вне всякого сомнения. Он ведь принимает меня за такую особу, которая круглый год заправляет всем и вся. То есть в его представлении я принадлежу вовсе не к тем, кто сам непосредственно пишет о «нашем доме» — благо свой у меня есть, — а к тем, кто благодаря тому, что вхож в Органы Общественного мнения, поставляет (в чем ты дал ему случай убедиться) пишущих. И он не видит, почему и ему — если я хоть вполовину порядочная — не зреть свое имя в печати каждый день на неделе. Он для того вполне годится и вполне готов. А кто, скажи на милость, подойдет для такого дела лучше, чем та, что разделит с ним кров. Все равно что завести сифон, эту роскошь бедняков, и изготавливать содовую дома — собственную содовую. Дешево и сердито и всегда стоит на буфете. «Vichy chez soi»[37]. Свой репортер у себя на дому.
Ее собеседник помедлил с ответом:
— Э, нет, шалишь! Твое место у меня на буфете — такую шипучку днем с огнем не сыщешь! Значит, он, худо-бедно, метит на место Бидел-Маффета!
— Именно, — подтвердила Мод. — Спит и видит.
Сейчас она, как никогда, была уверена, что эта реплика не останется без последствий.
— Неплохое начало, — откликнулся Байт, но больше не проронил ни слова: казалось, как ни распирало его от желания излить душу, Мод увела его мысли в сторону.
Тогда заговорила она:
— Что ты с ним делаешь, с беднягой Биделом? Что, скажи на милость, ты из него делаешь? Ведь стало еще хуже.
— Разумеется, еще хуже.
— От него просто прохода нет: он кувыркается на каждой крыше, выскакивает из-за каждого куста. — В тоне ее прозвучала тревога. — Небось твоих рук дело?
— Если ты имеешь в виду, что я с ним встречаюсь, — да, встречаюсь. С ним одним. Не сомневайся — на него не жалеют краски.
— Но ведь ты работаешь на него?
Байт помолчал.
— Добрых полтысячи человек работает на него, только дело за малым — в том, что он называет «эти адовы силы рекламы», под которыми разумеет десять тысяч других, что работают против него. Нас всех, по сути, привлекли… чтобы отвлекать публику от всего такого, ну, вот наши усилия и создают этот оглушительный шум. Всегда и везде, в любой связи и по любому поводу сэр А. Б. В. Бидел-Маффет, кавалер ордена Бани, член парламента, объявляет публике, что не желает, чтобы его имя везде упоминали, а в результате оказывается, что это его желание прямиком способствует тому, что оно появляется во сто крат чаще или, несомненно и самым поразительным образом, ниоткуда не исчезает. Машина умолчания ревет, как зоосад в часы кормления зверей. Он не может исчезнуть; он слишком мало весил, чтобы уйти на дно; а ныряльщик всегда обнаруживает себя плеском. Тебе угодно знать, что я при сем делаю? — развертывал Байт свою метафору. — Удерживаю его под водой. Только мы с ним — на середине пруда, а берега осаждают толпы любопытных. Того гляди, не сегодня-завтра поставят турникеты и начнут взимать плату. Вот так обстоят дела, — устало улыбнулся он. И, переходя на какой-то странный тон, добавил: — Впрочем, думаю, завтра ты сама все узнаешь.
