— Терпимее? К чему? — осведомился Байт.

— К тому, что ты только что мне назвал. И так честил и облаивал.

— Крайне благодарен за это «мне» назвал. И так честил и облаивал.

— Крайне благодарен за это «мне», — рассмеялся Байт.

— Не стоит благодарности. Разве ты не этим живешь и кормишься?

— Кормлюсь? Не так уж шикарно — и ты это прекрасно видишь, — как вытекает из твоей классификации. Какой там шик, когда на девять десятых меня от всего этого выворачивает. Да и род людской я ни во что не ставлю — ни за кого не дам и гроша. Слишком их много, будь они прокляты, — право, не вижу, откуда в этих толпах взяться особям с таким высоким уделом, о которых ты говоришь. А мне просто везло, — заметил он. — Без отказов, правда, и у меня не обошлось, но они, право, были иногда такие дурацкие, дальше некуда. Впрочем, я из этой игры выхожу, — решительно заявил он. — Один Бог знает, как мне хочется ее бросить. — И, не переводя дыхания, добавил: — А тебе мой совет: сиди, где сидишь, и не рыпайся. В море всегда есть рыба…

Она помолчала.

— Тебя выворачивает, и ты выходишь из игры, иными словами, она недостаточно хороша для тебя, а для меня, значит, хороша. Почему мне надо сидеть, не рыпаясь, когда ты сидишь, развалясь?

— Потому что оно придет — то, чего ты жаждешь, не может не прийти. Тогда, со временем, ты тоже скажешь — баста. Но уже, как и я, вкусив этой кухни и изведав, чем она хороша.

— Что, не пойму, ты называешь хорошим, если тебя от нее воротит? — спросила она.

— Две вещи. Первая — она дает хлеб насущный. И второе — удовольствие. Еще раз: сиди, не рыпайся.

— В чем же удовольствие? — снова спросила она. — Научиться презирать род людской?

— Увидишь. Все в свое время. Оно само к тебе придет. И тогда каждый день будет приносить тебе что-то новое. Сиди, не рыпайся.

Его слова звучали так уверенно, что она, пожалуй, не меньше минуты взвешивала их про себя.

— Хорошо, ты выходишь из этой игры. А что будешь делать?

— Писать. Что-нибудь художественное. Работа в газете, по крайней мере, научила меня видеть. Благодаря ей я многое познал.

Она снова помолчала.

— Я тоже — благодаря моему опыту — многое познала.

— Да? Что именно?

— Я уже говорила — сострадание. Я стала гораздо участливее к людям, мне очень их жаль — всех этих рвущихся к известности, пыхтящих, задыхающихся, словно рыба, выброшенная из воды. Ужасно жаль.

Он с удивлением взглянул на нее:

— Мне казалось, это никак не вытекает из твоего опыта.

— О, в таком случае будем считать, — возразила она с раздражением, — все интересное я познаю исключительно из твоего. Только меня занимает другое. Я хочу этих людей спасать.

— Вот как, — отозвался молодой человек таким тоном, будто эта мысль и его не миновала. — Можно и спасать. Вопрос в том, будут ли тебе за это платить.

— Бидел-Маффет мне заплатит, — вдруг заявила Мод.

— В точку, — засмеялся ее собеседник. — Я как раз ожидаю, что он не сегодня, так завтра — прямо или косвенно — уделит мне что-нибудь от щедрот своих.

— И ты возьмешь у него деньги, чтобы утопить беднягу поглубже? Ты ведь прекрасно знаешь, что губишь его. Ты не хочешь его спасать, а потому потеряешь.

— Ну, а ты что стала бы в данном случае за эти деньги делать? — спросил Байт.

Мод надолго задумалась.

— Напросилась бы на встречу с ним — должна же я сначала, как говорит английская пословица, поймать того зайца, которого собираюсь зажарить. А потом села бы писать. Необычайный по смелости, созданный рукою вдохновенного мастера рассказ о том, в какой переплет попал мой герой и как жаждет из него выбраться, умоляя оставить его в покое. Я так это представлю, чтобы и подумать нельзя было иначе. А потом разослала бы экземпляры по всем редакциям. Остальное произошло бы само собой. Ты, конечно, не можешь действовать подобным образом — ты будешь бить на другое. Правда, я допускаю, что на мое послание, поскольку оно мое, могут и вовсе не взглянуть или, взглянув, отправить в мусорную корзину. Но мне надо довести дело до конца, и я сделаю это уже тем, что коснусь его, а коснувшись, разорву порочный круг. Вот такая у меня линия: я пресекаю безобразие тем, что его касаюсь.

Ее приятель, вытянув во всю длину ноги и закинув сцепленные в пальцах руки за голову, снисходительно слушал.

— Так-так. Может, чем мне возиться с Бидел-Маффетом, лучше сразу устроить тебе свидание с ним?

— Не раньше, чем ты пошлешь его на все четыре стороны.

— Значит, ты хочешь сначала с ним встретиться?

— Это единственный путь… что-то для него сделать. Тебе следовало бы, если уж на то пошло, отбить ему телеграмму: пусть, пока со мной не встретится, не раскрывает рта.

— Что ж, отобью, — проговорил наконец Байт. — Только, знаешь, мы лишимся великолепного зрелища — его борьбы, совершенно тщетной, с собственной судьбой. Потрясающий спектакль! Второго такого не было и не будет! — Он слегка повернулся, опираясь на локоть, — молодой человек на лоне природы, велосипедист из ближайшего пригорода. Он вполне мог бы сойти за меланхолика Жака, обозревающего далекую лесную поляну, тогда как Мод, в шляпке-матроске и в новой — элегантности ради — батистовой блузке, длинноногая, длиннорукая, с угловатыми движениями, в высшей степени напоминала мальчишескую по виду Розалинду. Обратив к ней лицо, он почти просительно обронил: — Ты и впрямь хочешь, чтобы я пожертвовал Бидел-Маффетом?

— Конечно. Все лучше, чем принести в жертву его.

Он ничего не сказал на это; приподнявшись на локте, целиком ушел в созерцание парка. И вдруг, вновь обернувшись к ней, спросил:

— Пойдешь за меня?

— За тебя?..

— Ну да: будь моей доброй женушкой-женой. На радость и на горе. Я, честное слово, — с неподдельной искренностью объяснил он, — не знал, что тебя так прижало.

— Со мной вовсе не так уж скверно, — ответила Мод.

— Не так скверно, чтобы связать свою жизнь с моей?

— Не так скверно, чтобы докладывать тебе об этом, — тем более что и ни к чему.

Он откинулся, опустил голову, улегся поудобнее:

— Слишком ты гордая — гордость тебя заела, вот в чем беда, — ну а я слишком глуп.

— Вот уж нет, — угрюмо возразила она. — Ты не глупый.

— Только жестокий, хитрый, коварный, злой, подлый? — Он проскандировал каждое слово, словно перечислял одни достоинства.

— Я ведь тоже не глупа, — продолжала Мод. — Просто такие уж мы злосчастные — знаем, что есть что.

— Да, не спорю, знаем. Почему же ты хочешь, чтобы мы усыпляли себя чепухой? Жили, словно ничего не знаем.

Она не сразу нашлась с ответом. Потом сказала:

— Неплохо, когда и нас знают.

— Опять не спорю. На свете много всего — одно лучше другого. Потому-то, — добавил молодой человек, — я и спросил тебя о том самом.

— Не потому. Ты спросил, потому что считаешь: я чувствую себя никчемной неудачницей.

— Вот как? И при этом не перестаю уверять тебя, что стоит немного подождать, и все придет к тебе в мгновение ока? Мне обидно за тебя! Да, обидно, — продолжал приводить свои неопровержимые аргументы Байт. — Разве это доказывает, что я действую из низких побуждений или тебе во вред?

Мод пропустила его вопрос мимо ушей и тут же задала свой:

— Ты ведь считаешь, мы вправе жить за счет других?

— Тех, кто попадается на нашу удочку? Да, дружище, пока не сумеем выплыть.

— В таком случае, — заявила она после секундной паузы, — я, если мы поженимся, свяжу тебя по рукам и ногам. Ты и шагу не сможешь ступить. Все твои дела рассыплются в прах. А так как сама я ничего такого не умею, куда мы с тобой залетим?

— Ну, разве непременно надо залетать в крайности и прибегать к вывертам?

— Так ты и сам вывернутый, — парировала она. — У тебя и самого — впрочем, как у всей вашей братии, — только «удовольствия» на уме.

— И что с того? — возразил он. — Удовольствие — это успех, а успех — удовольствие.

— Какой афоризм! Вставь куда-нибудь. Только если это так, — добавила она, — я рада, что я неудачница.