Рогов засопел, отложил недоеденную, невкусную королевскую — креветку.

— Давно плаваешь… — и, запнувшись, сформулировал: — Не механиком?

Антошин поднялся.

— Сейчас втык получишь, — шутливо предсказал он и пустил проигрыватель. — Не возражаете, если с нами Шопен поприсутствует?

Теперь уже не Рогов был отдельно от них — чиф: вы выясняйте свои отношения, а я пока о Шопеном побуду. Встать бы и увести Петьку — к себе…

Петр сказал — с улыбкой, но невесело:

— Я ведь только второй рейс плаваю, Михал Михайлович.

Рогов нахмурился.

— Не механиком, что ли?

— Вообще… Четыре года не плавал.

Болел? Всмотревшись в загоревшее и такое здоровое на вид Петькино лицо, заметил, что и рыжие волосы его поредели, и нос вроде ещё больше покривел, а левое веко ниже правого.

— Чего такое? — Он снова взял креветку, будто и не отвергал её — вовсе, а так просто, положил.

Чиф вернулся к столу, но не садился, стоял — в своем роскошном костюме, в белых манжетах с запонками, в очках — и это раздражало Рогова.

— Разное было. — Петька усмехнулся, подцепил вилкой ломтик сыра. — Евгений Иванович знает. — И этим как бы отослав за разъяснениями к чифу, есть стал.

— Со здоровьем что? — И тотчас понял — Петька и ответить не успел — нет, не со здоровьем. Опять чужим почувствовал себя, гостем, а эти двое были свои, понимали друг друга, знали все друг о друге, и один из этих чужих был Петька.

— Здоровье, слава богу, есть. Физическое, во всяком случае. — Сказал со — смешком и посмотрел на чифа: вот он, чиф, понимает его.

Рогов почувствовал, как грузнеет весь, свое мясистое горячее лицо ощутил.

— С духовным не ладится? — Тоже хотел усмешку втиснуть, но получилось плохо, — неправда получилась, получилось: он доказывает — им обоим, чужим, что и ему доступны такие понятия, — как здоровье физическое и духовное. — Училище‑то закончил?

Петр пожал плечами: стоит ли об этом?

— Три курса.

Рогов молчал, соображая.

— А лотом?

Петр взял бутылку.

— Потом много разного было… Давайте лучше выпьем. — Хозяйничая, налил всем, и это тоже покоробило Рогова. — За вас, Михал Михайлович.

Бросил, выходит, училище. У Рогова пульсировали желваки, но выдать не страшился себя: жир ровно заливал лицо, и чувства тонули в нем, как в омуте, а снаружи спокойно все.

— Что ж за. меня? Вон… за Евгения Ивановича.

Не сдержался, выдал. Подняться и уйти, но это уж слишком. Да и потом, какое ему дело, кем плавает Петр Анатольевич. Анатольевич… Какое ему дело, если и отчества‑то его не знал никогда?

Петр миролюбиво согласился.

— И за Евгения Ивановича тоже. В некотором смысле, я тоже его крестник. Ваш и его. — Вот как? Рогов не подымал глаз. И вдруг он понял, почему все так вышло у Петьки: Антошин. — Вы научили меня любить. Жизнь любить, технику. Вообще — любить… А Евгений Иванович… — Петр хорошо посмотрел на чифа и не сказал. Рогов узнал этот Петькин взгляд: так когда‑то Петька Малыга на него смотрел.

Чему же он тебя научил, зло подумал Рогов. Ненавидеть?

Антошин взял рюмку.

— Евгений Иванович ничему не научил. — Вялая улыбка поколебалась и исчезла. — Разве что разучил… Посему за Михала Михайловича, который учит любить.

Как с мальчиком, они с ним! Ещё чуть–чуть, и начнут по головке гладить. Как с — мальчиком… Рогов поставил рюмку.

— Извините. Мне в машину надо. — Поднялся — насупленный, не глядя на них. — Надо в — машину, я забыл.

Так огромен был он, что, казалось, не вылезет из‑за стола, не задев их животом, не опрокинув чего‑нибудь.

Антошин. предложил позвонить от него вахтенному механику, но Рогов заупрямился: ему самому надо, сейчас, немедленно. Он. видел, что они не верят ему, но теперь это не имело значения.

— Но ведь вы освободитесь скоро? — произнес чиф.

— Не знаю… Вы пейте, мне все равно нельзя больше. На подвахту через два часа. — Сказал ненароком — само вылетело, и ожил, обрадовался: ведь это правда, он не может пить, потому что в четыре ему в трюм.

Петька молчал и головы не поднял.

Выйдя, стармех сразу же — даже к себе не заглянул— направился в машину, будто его немедленное присутствие там и впрямь было необходимо.

Собственно, что так расстроило его? Ну, не механик, ну, не закончил училища (хотя зачем поступал тогда?). Не всем же механиками быть, и не всем иметь высшее образование (хотя зачем поступал тогда?)—вон и его сын не имеет высшего. Водит тепловозы и доволен.

Рогов вспомнил бесконечные разговоры с женой на эту тему. Никак не укладывается — в женской её голове, как можно отказаться от институтского диплома, если есть возможность учиться (не только тебя прокормим — внука тоже!) и голова есть на плечах — не дурак же, в самом деле, их сын. Рогов сына защищал. Конечно, если (говорить начистоту, вовсе не возражал бы он, чтоб его Аркадий был физиком или юристом, или врачом, например, — а что, действительно же не глупее других их сын, — не возражал бы, но и насиловать не станет. Почему же из‑за Петьки так?

Шел не коротким аварийным путем, каким обычно спускался в машину —в обход, но никто не встретился ему: «комендантский» послеобеденный час. «Не из ящика поднял?» — вспомнились слова чифа, и опять заклокотала и вздыбилась несправедливая, немужская досада на Антошина. Стармех честно подавлял её. При чем здесь чиф? — Петька взрослый человек, своим умом живёт. Вот только как живёт? Не знаешь… Так ведь, не знаешь? Ничего не расспросил толком, взъерепенился, едва глупостей не наговорил, унесся. Стармех сурово осуждал себя.

«Чья вахта?» — подумал он и обрадовался, вспомнив: Сурканова. Но тотчас и другое вспомнил: утреннее их столкновение из‑за черепахи. Напрасно выкинул! Ребята волокли через весь пароход, а он явился, добренький, и — за борт. «Чего ж, интересно, рыбу не жалеешь? — съязвил Рогов. — Вон везёте сколько. И мясо жрёшь. Стал бы вегетарианцем, коли жалостливый такой».

Кувырком шел сегодняшний день — кувырком, а началось все складно и гладко. В бассейне с утра вверх брюхом загорал, радовался. Сглазил?

У пульта Сурканова не было, и это удивило и встревожило стармеха. Случилось что? Сурканов не мог уйти просто так, даже ненадолго отлучиться, даже когда на якоре, как сейчас — не мог. Рогов верил ему, как себе. Верил больше, чем другим механикам, хотя второй с третьим были и постарше, и поопытнее, конечно.

Открыв тяжелую дверь, прошел внутрь. Сурканов, поджав ноги, сидел перед опреснителем, возился. «Как чувствовал!» — с отчаянием подумал Рогов, и сразу приобрели смысл и его внезапный уход от чифа, и нетерпеж, с каким он заторопился в машину. Как чувствовал…

Закон подлости — сегодня он царствует. Промысловики канючат из‑за воды: сами пустяк варят, несколько тонн в день, а танкера не заходят сюда: отшибной промысел. Но их восемь судов, а «Памир» один — приходится строго регламентировать воду. И вот, пожалуйста: летит один из двух опреснителей. Когда же ещё ему лететь, как не сейчас? Пятьдесят тонн воды в сутки…

Сурканов обернулся (увидел отражение в никелированной поверхности), но не объяснил—продолжал делать. Стармех, сопя, всматривался. Он знал, как нервирует, когда суются с вопросами или советами — помалкивал. Была б вахта третьего или даже второго — его, по сути, заместителя — не вытерпел бы, влез, но четвертому верил стармех. Куда только девается его цыганская горячность?

С кряхтеньем присел Рогов на корточки, заглянул через плечо, но не близко: вспомнил, что выпил и пахнет. Вентиль ослабляет, так… А воду перекрыл? Ошпарит ведь. Сдержался, не напомнил. Оскорбительно для механика, когда напоминают такое.

Сидеть на корточках было трудно — живот мешал, да и зад, туго обтянутый парусиной, тяжел — вниз тянет. Обперся о колени, встал. Кажется, ничего серьезного — с прокладкой что‑то. Другой вахтенный механик непременно доложил бы — разыскал, пусть даже и у чифа, попросил указания. С «водой туго — сам не посмел бы и на полчаса — выключить опреснитель. И правильно: разве не требует он немедленно сообщить о малейшей неполадке? Этот не стал, но Рогов не сердился на него. Непослушание, а — не сердился. И Сурканов принимает это как должное. Даже не замечает его, будто вовсе и не стармех он, а так, мебель. Знает, цыган проклятый, что любят его, —верят и любят.