— Я обещала все, что требовал отец. Мне казалось тогда так легко исполнить его волю, да вряд ли я и слышала хорошо все, что он говорил.

— Наконец мы отправились в путь; судно наше поднялось как стрела, и очутилось на поверхности. Боги! какое зрелище представилось моим глазам! Феб почти уже скрылся на своей золотой колеснице, и первые звезды засветились на небе. Слабый ветерок скользил по поверхности воды. Отец указывал мне созвездия, объяснял их, но я слушала, как во сне; мне казалось, что я превращаюсь в божество. Однако слова Харикла:

«Пора опускаться», заставили меня очнуться. Сердце сжалось от отчаяния, я готова была умолять его остаться, но вовремя опомнилась и удержала мольбу, готовую сорваться с моих уст. Первый раз в жизни я лукавила и с непонятной себе самой силой скрывала свои чувства. Отец остался доволен мной и через некоторое время предложил новое путешествие, которое в награду за мое благоразумие продолжалось несколько дольше. Эти прогулки повторялись время от времени, и я жила только ими. Однажды, в тихую лунную ночь, мы скользили по волнам, как вдруг на небольшом расстоянии от нас показался корабль. Он приближался к нам, и мне показалось, что я различила на палубе человеческую тень. Если бы вы знали, какое волнение охватило меня! Отец, казалось, дремал и не замечал ничего окружающего, и вдруг меня охватила муза гармонии и помимо моей воли, почти вопреки моему сознанию, с уст моих полилась песня, выразившая всю мою тоску. Она успокоила меня, но каково было мое волнение, когда невдалеке от меня раздался звучный голос, как бы отвечавший на мой призыв. Я не могла разобрать слов, но зато хорошо запомнила мелодию; она умрет только со мной.

— Атлантис, Атлантис! — воскликнул Рене, который уже некоторое время едва сдерживал свое волнение, — я знаю эту мелодию и спою вам ее…

И своим звучным, красивым голосом он пропел первые строфы следующего гимна:

«Lea deux immenses racontent».

Атлантис была поражена; ее глаза наполнились слезами, которые тихо покатились по щекам, но это были слезы радости.

— Так это были вы? — проговорила она прерывающимся голосом.

— Да, я и вы! — повторял Рене, взволнованный не менее красавицы. — Это произошло во время моего плавания на яхте «Синдерелья», когда я исследовал дно Саргассова моря. Ровно в полночь я, находясь на палубе, услыхал ваше божественное пение! Сколько раз я пробовал воспроизвести ту несравненную мелодию, но безуспешно!

— Я сама не помню ее; помню, что она вылилась из моего сердца, как молитва, и навсегда закрыла для меня доступ в тот божественно-прекрасный мир!

— При звуке вашего голоса Харикл сразу пришел в себя.

«Несчастная! — воскликнул он. — Что ты сделала? Ты пользуешься дивным даром природы для того, чтобы очаровывать собственного отца и усыплять его бдительность! Разве ты забыла свои клятвы? Все кончено для тебя! Простись навсегда со звездным небом и морем. Ты их никогда больше не увидишь!» Наше судно закрылось, и мы погрузились на дно. На другой день Харикл уничтожил свое произведение. Язык не в силах выразить моего отчаяния, я потеряла всякую надежду.

Взволнованные, потрясенные только что сделанным ими открытием, в котором невольно видно было указание самой судьбы, соединившей их, Рене и Атлантис всецело отдались воспоминанию о прошедшем, припоминая мельчайшие подробности своей первой встречи; они не замечали, что глаза больного давно устремлены на них.

— Внимание! — произнес он неожиданно. Молодые люди бросились к нему; его твердый голос, ясные глаза, свидетельствовавшие о возврате к жизни, бесконечно обрадовали их, но еще более поразила их перемена в выражении его лица. Они не могли бы объяснить почему, но им казалось, что перед ними находится другой человек. Причина этой перемены скоро выяснилась, когда больной заговорил.

— Дети мои, — сказал он, — мне нужно с вами поговорить. Я слушал вас уже в продолжение нескольких часов и отлично понимаю ваши чувства. Несколько раз хотел я вмешаться в ваш разговор, но язык не повиновался мне. Теперь пелена спала с моих глаз и я благодарен юному чужестранцу за урок; он внушил мне сострадание к людям. Атлантис, старцу не подобает унижаться перед молодежью, а тем более отцу перед дочерью, но я не хочу отправиться к праотцам, не сознавшись в своей вине: я был жесток к тебе, но думал, что этого требуют справедливость и предания наших предков.

— Отец, отец! — простонала молодая девушка, бросаясь на колени и прижимая к своим губам исхудалую руку старца. — Не говори так, прости мне мою дерзость! Твои слова пронзают мое сердце. Не осуждай себя из-за меня и забудь мои неосторожные слова! Беру богов в свидетели, что мое уважение и благодарность никогда не изменятся!

Рыдания прервали ее речь.

— Успокойся, дитя мое! — проговорил Харикл, ласково проводя рукой по златокудрой головке дочери. — Твое горе свидетельствует о твоем великодушном, добром сердце. Охотно прощаю тебе твои маленькие грешки. Но я должен высказаться, и тебе необходимо выслушать меня.

— Я слышал, что мудрость гласит иногда устами младенцев. Это великая истина! Ваши юные уста открыли мне то, что было сокрыто от меня, несмотря на всю мою ученость. Я думал прежде, подобно моим праотцам, что достиг высшего совершенства, и все прочее неизмеримо ниже меня, я не хотел знакомиться «с варварами», как окрестили греки все остальные народы, а теперь убедился, что они опередили нас во многих отношениях. Ты убедил меня в этом, чужестранец, несмотря на скромность, с которой ты рассказывал о прогрессе человека. Я понял, что заблуждался всю свою жизнь, что мои взгляды были не более, как призрак, отживший свой век. Что значит все наше искусство, науки, если им суждено умереть вместе с нами, не принеся никому пользу? Но ужаснее всего то, что я хотел заставить разделять свое заблуждение и мою дочь, принудив ее вести жизнь, которая казалась ей невыносимой. Ни слова, дети мои! Выслушайте до конца!

— Да, — продолжал больной, — я был жесток и несправедлив, но я поступал так, не сознавая этого. Я слепо исполнял заветы старцев, но теперь мои глаза открылись. Ты принес сюда новый свет, чужестранец, ты принес с собой очарование, которым дышит все твое благородное существо, околдовавшее меня с первого дня твоего прибытия. Я чувствовал перемену, происходившую во мне, но последний лед в моем сердце растопился только тогда, когда я услышал ваш разговор. Я окончательно понял черты, отличающие современную цивилизацию: альтруизм, уважение к правам слабых и женщин. Ты, чужестранец, своим примером более, чем словами, подействовал на всех нас. Атлантис уже не та, какой я ее знал раньше; я — ее воспитатель и отец, — безжалостно помял лучшие цветы ее души, которые роскошно расцвели при первом твоем прикосновении. Неискусный садовник, я оказался бы безжалостным палачом, так как хотел обречь ее молодую жизнь на вечное заключение в этой душной темнице. Но, повторяю, я был слеп. Теперь, Атлантис, я возвращаю тебе свободу. Если мое сердце было оковано до сих пор тройной броней гордыни, завета старцев и привычки, то все-таки главным интересом моих действий была любовь и желание добра тебе, Атлантис! Уходи же отсюда с этим великодушным чужестранцем, Атлантис, покинь без сожаления дом отцов твоих!

Исполняя приказание отца, молодая красавица оставалась неподвижна во все продолжение его речи, стараясь ни движением, ни словом не выдать своего волнения, но при последних словах она не в силах была более бороться с собой.

— Отец, отец! — воскликнула она голосом, прерывающимся от рыданий. — Неужели ты хочешь разбить сердце твоей дочери? Покинуть тебя! О, боги! Если я осмеливалась мечтать о наслаждении солнцем и воздухом, то вместе с тобой. Вдали от тебя ничто не радовало бы меня. О, скажи, отец, что ты знаешь это и не приказываешь мне больше покинуть тебя!

— Ты плохо поняла меня, дочь моя! — проговорил старик с тихой улыбкой. — Не ты должна удалиться отсюда, а я, так как часы мои сочтены.