Один раз я ее даже укусила. И сама же со страху завопила. Услышав мой крик, Горбунов выскочил из комнаты в коридор и заорал:

— Этот ребенок — жертва, ее пытаются убить! Они уже убили ее мать! Теперь они хотят убить дитя!

Выскочивший в коридор дядя Иван потребовал от Горбунова немедленно заткнуться. Слова Горбунова ничего для меня не значили. Я знала, что он сумасшедший и что мама, живая и здоровая, поджидает меня в Петропавловске.

В нише, где я спала, на стене висела фотография светловолосой красивой женщины. Это была моя настоящая мать, но я этого не знала. Я знала только, что мне нравится ее лицо. Однажды я спросила тетю Клаву, чья это фотография. Печально улыбнувшись, она ответила:

— Это фотография одной хорошей актрисы, вот и все.

Как-то днем моя двоюродная сестра Люся предложила:

— Пойдем погуляем. Я тебе что-то покажу.

Мы вышли на шумную улицу и прошли несколько кварталов в сторону Арбата. Люся остановилась перед каким-то кинотеатром. На нем висела афиша, а на афише была нарисована та же красивая женщина, фотография которой висела на стене у тети Клавы. Засмеявшись, Люся сказала:

— Вот твоя мама.

Что-то произошло со мной тогда. Может, потому, что я очень скучала по маме — ведь каждый вечер, когда тетя Клава укладывала меня спать, я засыпала в слезах. Как бы то ни было, я стала оглядываться по сторонам в поисках мамы, обежала всё фойе, заглядывая в лица женщин. Ни в одной из них я не признала маму, но ведь сказала же Люся, что она тут. Истерически рыдая, я выскочила на улицу и бросилась бежать, расталкивая встречных прохожих. Я бежала, пока не выбилась из сил. Люся нашла меня на тротуаре возле стены какого-то дома.

И что-то еще произошло со мной в тот день. Ни с того ни с сего меня стала пугать моя собственная тень. Она стала чем-то или кем-то, кто следовал за мной по пятам. Всю дорогу домой я не выпускала Люсиной руки, не хотела идти по освещенной солнцем стороне, чтобы не увидеть своей тени. С того дня я вообще стала избегать солнечного света. Это мое легкое помешательство длилось до тех пор, пока я не вернулась к маме в Петропавловск.

Все оставшиеся дни, которые я прожила у тети Клавы и дяди Ивана, я внимательно разглядывала фотографию красивой женщины на стене. Что-то в ее лице притягивало меня, но что именно, этого я понять не могла.

Когда пришло время возвращаться к маме, все четыре члена моей московской семьи отправились провожать меня на вокзал. Теперь у меня с собой был другой бумажный пакет с едой на дорогу. И еще два платья, из которых выросла Люся, и зимнее пальто. Но главное — у меня была первая в моей жизни кукла — подарок тети Клавы и дяди Ивана. Тряпичная кукла с раскрашенным лицом и в коротеньком платьице, которое легко снималось и снова надевалось.

Всю дорогу до Петропавловска я не выпускала из рук куклу, которую назвала Таней. Таня была для меня больше чем кукла. Она была моим другом.

Я так привязалась к Тане, что не могла и помыслить о том, чтобы делить ее с кем-то другим. Это была первая в моей жизни вещь, принадлежавшая лично мне. Я знала, что, как только войду с ней в нашу комнату, с ней захочет поиграть Нина — сама мысль об этом была невыносима.

Как только мы пришли с вокзала домой, я прошмыгнула с Таней во двор, где каждая семья держала свою поленницу. Раздвинув немного дрова, я засунула Таню вглубь. И ни разу не вытащила ее оттуда. Пусть лучше останется там, чем кто-то узнает, что она у меня есть.

На мое горе, до неузнаваемости испорченную дождем и снегом куклу однажды обнаружила мама. Так я была наказана за свой эгоизм.

Со временем мы съехали от Олимпиады. Маме надоело постоянно слышать одно и то же: «Это мой дом», «Тут я хозяйка» и терпеть всевозможные придирки. Мы сняли комнату в доме, принадлежавшем женщине по фамилии Шапошникова. Она была совсем не такая, как Олимпиада. Мягкая и приветливая, она сделала все, чтобы мы почувствовали себя у нее как дома.

Наверно, я так хорошо запомнила ее, потому что изголодалась по ласке и участию. У меня до сих пор не изгладился из памяти один день в детском саду, когда мальчик из нашей группы порезал себе игрушкой палец. Он расплакался, и воспитательница обняла его. Я смотрела, как она повела его в медпункт, потом он вернулся, палец был завязан бинтом, а воспитательница весь день не отходила от него. Я не спускала с мальчика завистливых глаз, мысленно говоря себе, что, если бы я была на его месте и со мной обращались так же ласково, я бы с готовностью отдала за это свой палец целиком.

То, на что я решилась после этого, представляется мне сегодня чистым безумием. Когда нас вывели на прогулку, я побежала в соседний скверик, который пересекала усыпанная галькой дорожка.

Сбросив ботинки, я стала бегать туда-сюда по дорожке, надеясь поранить ноги — воспитательница увидит кровь и бросится обнимать меня. Но из моей затеи ничего не получилось.

Тогда я нашла тонкий острый камешек и, подцепив им ноготь большого пальца, сорвала его. От дикой боли у меня перехватило дыхание, из пальца пошла кровь. Ту же операцию я проделала и с большим пальцем на другой ноге. Чуть живая от боли, я заковыляла обратно в детский сад.

— Помогите мне, пожалуйста, — попросила я воспитательницу. — Пожалейте меня.

Боль была чудовищная, но она стоила того. Вот сейчас меня обнимут и приласкают, однако во взгляде воспитательницы мелькнуло бешенство.

— Тебе место в сумасшедшем доме! — завопила она с искаженным от ярости лицом. — Зачем ты это сделала?

Я разрыдалась:

— Мне больно. Пожалуйста! Я нечаянно!

— Если бы хоть один палец, но два пальца на двух ногах — никогда не поверю. Останешься на всю жизнь калекой — так тебе и надо.

— Помогите! — молила я.

Воспитательница пожала плечами.

— Сестра из медпункта уже ушла. Так что помочь тебе некому. Иди домой.

В комнату вошла другая воспитательница.

— Что случилось? — спросила она.

Моя воспитательница показала на мои ноги:

— Можешь себе представить, что она натворила?

Вторая воспитательница оказалась чуть добрее.

— Не надо кричать на нее. Ведь у нее нет ни матери, ни отца. Кто ее научит?

Я посмотрела на свою воспитательницу. На какое-то мгновение я даже забыла о боли.

— Что вы сказали? У меня есть мама, самая лучшая мама в мире!

Воспитательница улыбнулась:

— Вот и иди домой к своей маме, пусть порадуется на тебя.

Превозмогая боль, я доковыляла до дома. Несколько дней я не могла надеть ботинки, поэтому о посещении детского сада не могло быть и речи. Когда мама спросила, почему я учинила такой кошмар, я не ответила. Могла ли я обидеть ее, сказав, что мне не хватает внимания и ласки?

Тогда мама спросила, нравится ли мне в детском саду. Я опустила голову.

— Скажи «да» или «нет», Вика. Ведь за него надо платить.

Я сказала «нет». Мама кивнула.

— Значит, больше ты туда не пойдешь. До семи лет просидишь дома, а потом поступишь в школу.

Я вздохнула с облегчением. Лучше быть одной, чем вызывать у кого-то ненависть к себе.

В то лето мне пошел шестой год и моим миром стал сараюшка за нашим домом. В нем была деревянная дверь с крошечным оконцем, а в самом низу двери была вырезана дыра для шапошниковского серого кота, который делил со мной сараюшку.

Летом в сараюшке было нестерпимо жарко, но мне это не мешало. Я закрывала дверь и оказывалась в своем маленьком мирке, где меня никто не мог обидеть или сказать грубое слово. Здесь царила доброта, здесь все меня любили.

Моей любимой игрушкой в сарае стало старое железное корыто. Я приносила холодной воды и выливала ее в корыто. Потом раздевалась и плюхалась в воду. Я воображала, что плыву на корабле по реке и если буду изо всех сил грести руками, то обогну весь земной шар. Я побывала в Африке и во всех тех удивительных странах, о которых Нина и Юра рассказывали мне после школьных занятий. В сараюшке всегда было темным-темно, только тоненький лучик света пробивался через дверное оконце после полудня. Темные очертания пыльной рухляди, хранившейся в шапошниковском сарае, превращались по моему велению во все, что угодно: от высоких зданий до хижин в джунглях.