Он покачал головой.

— Уверен, что вы хорошо знаете каждого из этих предателей. Вы ведь знаете Марину Вигошину, костюмершу с вашей студии? И композитора Сашу Мирчева? А певца Синицына? А журналистку Пятакову, которая докатилась до того, что перевела свою фамилию на английский язык и стала подписываться «Пенни»? А Елену Терашович, вашу давнюю приятельницу?

— Да я не видела ее со школы!

— И еще одно имя Мария Федорова, или вы будете отрицать, что знакомы с собственной сестрой?

Зоя чувствовала, что вот-вот потеряет сознание.

— Я всех их знаю, но, клянусь жизнью дочери, — никто из них не виновен.

— Мы выясним это, потому что все они арестованы. Они признаются, как признаетесь и вы, и будут наказаны за то, что по глупости стали вашими сообщниками в подготовке заговора.

Из ее глаз хлынули слезы. Пускай видит, подумала она. Это слезы моего горя и его позора.

— Я не знаю, почему вы так со мной поступаете, и мне это уже безразлично. Но арестовать людей, вина которых только в том, что они мне дороги, — это так чудовищно, что не поддается человеческому разумению.

— А ваш заговор против Сталина? Он поддается человеческому разумению?

— Я никогда не встречалась со Сталиным Я даже не знаю, где его искать. И что бы я могла сделать с этим пустым пистолетом?

Полковник жестом приказал ей замолчать.

— Я хочу от вас одного — назовите ваше имя.

Зоя поглядела на него словно на сумасшедшего. Ее имя?

— Вы знаете мое имя — Зоя Алексеевна Федорова.

— Вы отлично понимаете, какое имя я имею в виду. То имя, которым вы пользовались, готовя свой предательский заговор. Каким именем называли вас ваши друзья, заговорщики? Какое имя увез с собой в Соединенные Штаты ваш любовник? Под каким именем вы поддерживали с ним связь?

Все бесполезно, мелькнуло у нее в голове. Ей не пробить этого человека. Он отлично все знает, но никогда в том не признается.

— Моя фамилия Федорова. Другой у меня никогда не было.

Полковник поднялся из-за стола.

— Советую вам еще раз как следует обдумать свое положение. Теперь вы знаете, какие против вас выдвинуты обвинения. Они подпадают под статьи 58/10, 58/11, 58/1 а, 58/8/17 и 182. За них полагается самое суровое наказание. Но если вы сообщите нам свое настоящее имя, возможно, наказание будет несколько смягчено. Подумайте над этим! Подумайте со всей серьезностью!

Он вызвал надзирательницу и приказал отвести Зою в камеру.

Она легла на постель, вновь почувствовав мучительную боль в обожженных местах. Скоро явится надзирательница с хлебом и чаем, и начнется новый день, еще один день допросов. Ей бы поспать, но на это не стоит и надеяться. Перед глазами неотрывно стояло лицо Марии. Почему Мария, всегда всем довольная и веселая? Ее здоровье не выдержит таких страшных испытаний. Бедный Саша. Она так и видит его виноватые глаза. Он даже не поймет, о чем речь, когда они начнут его донимать.

Зоя отчетливо видела перед собой лицо каждого, кого перечислил полковник, и, не будь это так печально и страшно, можно было бы только посмеяться. Ее ячейка! Все вместе они вряд ли смогли бы убить мышь.

Зоя сидела на жестком деревянном стуле и ждала, когда за ней придет надзирательница. Она прождала весь день, но никто не пришел. Ощущение времени возникало лишь тогда, когда приносили жидкий суп на обед или вечером вели в умывальную.

Весь этот долгий день и весь вечер она думала о тех, кого арестовали, и о Виктории. О себе и о том, что ее ждет, она не думала Это уже не ее проблемы. От нее самой уже ничего больше не зависит. Что будет, то будет. Что они решат, то она и примет. Ей не хотелось умирать, но она устала, к тому же смерть, представлявшаяся неизбежной, казалась избавлением.

Наконец надзирательница, просунув голову в дверь, разрешила ей лечь. Зоя легла, закрыв глаза, чтобы ее не слепил свет лампочки над головой. Если они, как и днем, оставят ее в покое в этот вечер, то она проспит целиком всю ночь — впервые с того дня, как попала на Лубянку.

Но сон не шел. Перед закрытыми глазами неотступно стояли две цифры — 58, чередой проходили слова: антисоветчица, предательница, враг народа, заговорщица, шпионка, потенциальная убийца. Ее ждет верная смерть. Какая остается надежда, если улики фабрикуются, если людей держат в заключении до тех пор, пока не выбьют из них нужных показаний?

Она умрет, и никто даже не узнает об этом. Исчезнет, как исчез ее портрет из фойе Театра киноактера. Внезапно и без всяких объяснений. И ее ребенок вырастет, называя мамой кого-то другого.

Зоя тряхнула головой, пытаясь избавиться от мыслей, которые наверняка сведут ее с ума. Если уж ей суждено умереть, то нужно хотя бы как следует выспаться. Но прошло, как ей показалось, несколько часов, а сон так и не шел.

Начиналась бессонница, которая стала ее мучением на многие годы.

Проходили дни, потом недели. Зоя не видела ни одной живой души, кроме надзирательницы, которая приносила еду и водила ее в умывальную. Надзирательнице было строго-настрого запрещено вступать с ней в разговоры. Столь длительное, день за днем, молчание было чревато не меньшей опасностью, чем бесконечные допросы. Ей стали чудиться звуки. То ей казалось, что она слышит едва уловимое поскрипыванье, словно по стене позади нее бегает мышка. Но, оглянувшись, она видела пустую стену.

В другой раз ей померещилось, что она явственно слышит в камере чье-то покашливание — то ли мужчины, то ли женщины — кто-то собирался с ней заговорить. И снова — никого.

Когда она начинала напряженно вслушиваться в тишину, до нее каждый раз доносился слабый, едва различимый гул электрических проводов, будто кто-то где-то поигрывал на них. Все это путало ее, поскольку Зоя знала — таких звуков в камере быть не может. Значит, это верный признак того, что ее разум слабеет.

И все же самым страшным испытанием для нее стало хождение в душевую, хотя; казалось бы, это событие могло скрасить монотонность ее повседневного бытия. Она приходила в ужас от одной только мысли, что они снова пустят кипяток. В первый раз после того, как ее ошпарили, она храбро прошла по всем коридорам, прижимая к груди полотенце и повторяя себе, что ничуть не боится. В конце концов, если уж ей суждено умереть, неужели не все равно, какая ее ждет смерть?

Но, открыв дверь кабинки, она застыла, не в силах двинуться с места. Дрожь сотрясала все ее тело, коленки подгибались. Только усилиями двух надзирательниц удалось запихнуть ее в кабинку. Она кричала, цеплялась руками за дверь. Включили воду. Вода была чуть тепловатая.

Позже, уже в камере, Зоя сама себе подивилась. Ей казалось, она смирилась с мыслью о смерти. Чего же тогда она так испугалась душевой? Выходит, она все же хочет жить.

Теперь она целыми днями повторяла по памяти сценки из своих фильмов. Надо было хоть чем-то заняться, услышать человеческий голос, хотя бы свой собственный. Ее аудиторией стали два глаза, неотрывно следящие за ней сквозь оконце в двери. Она играла для этих двух глаз, стараясь достучаться до чувств зрительницы. Сможет ли она заставить ее засмеяться? Или заплакать? Нет, глаза неизменно оставались бесстрастными.

Когда Зою в очередной раз повели в душ, ее снова охватила дрожь, но все же она заставила себя войти в кабинку. Температура воды опять оказалась вполне приемлемой.

Однако на третий раз из душа полился крутой кипяток. Зоя кричала, не умолкая, пока воду не выключили. Когда открыли дверь, она билась в истерике.

К вечеру все ее тело покрылось огромными волдырями. Врач не пришел. О сне не могло быть и речи.

Наутро за ней явилась надзирательница. Зоя шла по коридорам, испытывая невыносимую боль от прикосновения к ожогам грубой тюремной одежды.

Войдя в кабинет, где проводили допросы, она увидела за письменным столом Абакумова, того самого человека, который допрашивал ее в первую ночь на Лубянке. Не поднимая головы от стола, он продолжал что-то писать. Зоя ждала стоя.

Наконец он посмотрел на нее.