— Да какой чорт собирается их кормить перцем? — с пробуждающимся неудовольствием пробормотал пан Корчинский.
— Прежде всего, — начал Витольд, — и прошедшее достаточно насыпало перцу в их горшки, а потом…
Он остановился, обернулся назад и указал пальцем на ряд изб рабочих.
— Ведь ты, конечно, не думаешь, что человеческая энергия и достоинство могут хорошо развиваться в этих закопченных, битком набитых лачугах? Несколько минут тому назад ты говорил, что у них есть кровля над головой, что они получают содержание… сверх тридцати рублей в год, из которых делаются вычеты при всякой неисправности… Действительно, такие условия могут сильно помогать их развитию и усердию, а также возникновению дружеских отношений между обеими сторонами.
— Ты красиво умеешь говорить, — раскипятился Бенедикт, — ну, так найди средства построить для них дворцы и кормить их страсбургскими пирогами, потому что я и сам дворца себе не выстроил и страсбургских пирогов никогда не ем. По одежке протягивай ножки. Когда с мелом в руках ты сам начнешь кроить материю, вымеривать, вытягивать так, чтоб конец с концом сошелся, когда у тебя порой от этого приятного занятия ум за разум зайдет, тогда ты и узнаешь, что значит практика вообще и условия нашей жизни — в особенности… да, нашей жизни!
Он горящими глазами посмотрел на сына.
— Мне хотелось бы, — тихо закончил он через минуту, — очень хотелось бы, чтоб, возвратившись домой по окончании курса, ты уже не нашел меня здесь… чтоб я в это время убрался туда… ну, да, именно туда, откуда люди не возвращаются… И мне лучше было бы, и тебе…
— Отец! — испуганным голосом вскрикнул Витольд. Но пан Корчинский ничего не хотел слышать.
— Да, да, гораздо лучше было бы!.. Если б ты хоть сколько-нибудь был привязан ко мне…
— Отец, ты не веришь мне!..
— Не верю. Никакой привязанности нет… Ну, так вот, если б я старый хрыч убрался восвояси, ты мог бы распоряжаться в Корчине по своему усмотрению, нарядил бы мужиков пастушками, лег бы с ними у сладко журчащего ручейка и начал бы играть на свирели.
Он закусил конец уса, сгорбился и тяжелыми поспешными шагами пошел по направлению к дому. Витольд стоял в воротах страшно взволнованный и решительно не знал, что ему делать.
Прошло несколько минут, прежде чем он успокоился и мог переступить порог дома. В столовой, за накрытым столом, уже сидело несколько человек. Тут были все свои, за исключением Кирло, который после ужина собирался уезжать домой. Пани Эмилия чувствовала себя хорошо и тоже вышла из своей комнаты. Возле хозяйки сидела Тереса, с левой рукой на перевязи (она страдала ревматизмом); в конце стола блаженно улыбавшийся Ожельский, стараясь получше разглядеть стоявшие на столе блюда, придвинулся к лампе, свет которой упал на его серебряные волосы; рядом с ним очень прямо сидела хорошенькая, болезненная Леоня, а Кирло, приняв из рук хозяина рюмку водки, все так же умильно улыбался и, сверкая белоснежной, туго накрахмаленной манишкой, с такой поспешностью занял место против Юстины, словно боялся, чтобы его кто-нибудь не опередил.
С некоторого времени Кирло относился к Юстине с почтительностью, граничившей с подобострастием; шутки и издевательства над паном Ожельским давным-давно были оставлены. Теперь, завязав салфетку вокруг шеи, он ухитрялся в одно и то же время и есть и занимать не особенно оживленное общество. Он говорил о Ружице. Вообще он говорил о родственнике своей жены часто и с особым удовольствием, видимо гордясь таким родством. Впрочем, он и сам не скрывал, что гордится. Теперь же он преследовал совсем другую цель.
— Уверяю вас, — трещал он, — что если бы перерезать у него какую-нибудь жилу, оттуда потекла бы кровь такая голубая… как, например… как, например, неманская вода в погожий день.
Тереса потихоньку захихикала.
— Вы вечно шутите! Кто же видал когда-нибудь голубую кровь?
— Так, моя милая, говорят о хороших, старых родах, — ласково объяснила пани Эмилия.
— Прекрасное сравнение!.. — проворчал Бенедикт. — Голубая ли у него кровь, не голубая — это все равно, но что воды в ней много, это — верно.
Витольд поднял глаза и долго смотрел на суровое, морщинистое лицо отца, наклонившегося над тарелкой.
— Но все-таки, уважаемый пан Бенидикт, весьма приятно происходить из такого рода. Правда, титула у него никакого нет, он не князь, не граф… но такая дворянская фамилия, как Ружиц, стоит любой графской или даже княжеской. А какое родство!.. С самыми лучшими фамилиями… родная тетка за князем…
Он посмотрел своими блестящими глазками на Юстину и, заметив, что ей нужно соли, поспешно, с любезной улыбкой подвинул солонку. Затем, наложив себе из блюда, омлет с вареньем, продолжал:
— Странный малый этот Теофиль! Отца потерял на двадцать втором году… мать еще жива, в Риме грехи замаливает… Ну да, так вот он на двадцать втором году остался сиротой и получил в наследство… так, пустяки, вздор… ни больше, ни меньше, господа, как миллион рублей, всего-навсего один миллион рублишек…
— О, боже! — простонала Тереса.
Ожельский прищелкнул языком.
— Недурное состояние… недурное… Хорошо иметь хотя бы… хотя бы десятую часть этого!
— Еще бы! Конечно! — подхватил Кирло. — Десятую часть! Да ведь это сто тысяч!.. Что же вы яичницы? Позвольте мне передать вам…
И пан Кирло со слабым оттенком прежней шутливости подал отцу Юстины блюдо.
— Теперь, — продолжал он, — на тридцать первом году жизни Теофиль обладает только тремя стами тысяч рублей, потому что Воловщина, на самый худой конец, даже при теперешних дурных обстоятельствах, стоит никак не меньше трехсот тысяч. В восемь или девять лет ухлопал семьсот тысяч, а? Как это вам покажется? Хорош мальчик?
Пан Кирло засмеялся добродушным смехом и обвел взором всех присутствующих. Колоссальность приведенных им цифр приводила в восторг владельца маленькой Ольшинки. Он с видом знатока прихлебнул из стакана дешевого французского вина, которое на корчинском столе появлялось только при гостях, и начал распространяться о способах, при помощи которых Теофиль прожил семьсот тысяч. Собственно говоря, это было повторение тех сплетен, которые ходили по околотку о жизни Ружица, — сплетен, которые приводили в смущение скромных местных жителей, напоминая им Содом, Вавилон и тому подобные нечестивые города. Легче было сосчитать то, чего не говорили о Ружице, чем-то, что о нем говорилось и что теперь широким потоком лилось из уст пана Кирло. Виллы в окрестностях Вены и Флоренции, отели на парижских бульварах, игра в рулетку, знакомство со знаменитыми представительницами полусвета, пари и дуэли, удостоившиеся попасть на столбцы газет… Сколько в этом было правды и сколько преувеличения, трудно было решить; вероятнее всего, преувеличения было больше, но и правды не мало.
Сидевшие за корчинским столом знали большую часть этих историй, но выслушивали их в десятый раз не без интереса. За исключением пана Бенедикта, который еще ниже наклонился над своей тарелкой, и грустного, бледного Витольда, все остальные не спускали глаз с Юстины. Кирло, заметив движение Юстины, поспешно и с изысканной любезностью налил воды в ее стакан и начал описывать красоты Воловщины.
— Дворец небольшой, но очаровательный. Правда, он теперь заброшен, но если его отделать, подновить, то он, ей-богу, может удовлетворить и самый прихотливый вкус…
Кирло поцеловал кончики пальцев, а Ожельский (он когда-то проезжал через Воловщину и дворец видел), набив рот омлетом, причмокнул губами.
— Прелесть дворец… прелесть! — закричал он и очертил пальцем в воздухе какую-то замысловатую фигуру. — Башенки, балконы, лабиринты… как посмотришь на него с дороги, так невольно подумаешь, что все это вот-вот рухнет!
— Нет, не рухнет. Дворец не рухнет, его обновят, отделают, когда этого захочет его владелец… а захочет он тогда, когда вздумает жениться. Но это не важно, а важно вот что: при Воловщине восемь фольварков (земля превосходнейшая!), а в этих фольварках чего-чего только нет: и леса, и пруды, и огороды, и мельницы, два водочных завода; когда-то была какая-то фабрика, и хотя она теперь стоит, но может опять пойти в ход и приносить большую прибыль, — одним словом, там все пришло в упадок, заброшено, но может подняться, если только Теофиль захочет, а захочет он, наверное, лишь тогда, когда женится; умная и энергичная жена приохотит его к хозяйству, а ласками и тактом задержит избалованную пташку в гнездышке.
