Хозяйка дома тоже пришла в сильное волнение. Ее желтые, впалые щечки зарделись невиданным доселе кирпичным румянцем, маленькая, тщедушная фигурка напряглась, как натянутая струна.

И все в гостиной, несмотря на многолюдное общество напоминавшей бескрайнюю оголенную степь, замерли в ожидании. Воцарилась мертвая тишина. Между тем затворившаяся за Амброзием дверь не открывалась, и за ней происходил следующий, недоступный слуху гостей диалог:

— Павлик, ты первый!

— Что ты, Цезарий! Это невозможно!

— Павлик, милый, там же полно народу…

— Ну и что? Подумай, кто ты и кто я…

— Ах, ну кто я такой? Павлик, дорогой, если ты хоть чуть меня любишь, войди первый… а я за тобой…

— Ну перестань! Если графиня узнает, что я хоть в чем-то тебя опередил…

— Не узнает, ни за что не узнает! Павлик, милый, иди же первым, не то я уеду…

— Граф, пожалуйте в гостиную! — громко, категорическим тоном закончил пререкания Павел и, распахнув дверь, ввел или, вернее, как тогда на ярмарке, насильно втолкнул в комнату упиравшегося Цезария.

При виде долгожданного гостя генеральша привстала, опершись рукой на стол, и уставилась на него, как на чудо морское. «Встала! — пронеслось в головах у свидетелей этой сцены. — Слыханное ли дело! А как взволнованна, растерянна, не знает, что делать. Неужели это любовь к внучатным племянникам заговорила в ней с такой силой? Плохо дело!»

— Ступай прямо к большой софе в простенке между окнами, вон та старушка с малиновым пером — хозяйка дома! — шепнул Павел в дверях своему кузену.

Цезарий двинулся в указанном направлении. Огромные, костлявые руки — предмет вечного огорчения гра-финн, как два маятника, болтались вдоль черного фрака и модных черных панталон в обтяжку, отлично подчеркивавших могучее сложение молодого графа. Зажатый под мышкой шапокляк так и норовил сползти куда-то на ребра, и, чтобы удержать его в нужном положении, Цезарий проделывал верхней половиной туловища какие-то странные телодвижения. Но вот тернистый путь, на котором шипами служили взгляды гостей, был пройден, и Цезарий с разинутым ртом и растерянной физиономией остановился перед генеральшей.

— Очень вам признательна, сударь, что не побрезговали приглашением родственницы, — первой нарушила неловкое молчание генеральша. — Я слышала, дядя Святослав души в вас не чает, как сына родного любит, вы его правая рука и опора! Как прекрасно! Как мило! Очень мне хотелось познакомиться с вами. Надеюсь, вы не будете скучать в моем доме! Вот, знакомьтесь, это все ваши ровесники — господа Тутунфовичи, Книксены, господин Туфелькин, Кобылковский… Прошу любить и жаловать… Не скучайте! Развлекайтесь, дорогие гости!

Выпалив все это единым духом, генеральша, задыхаясь и изменившись в лице, даже как будто слегка дрожа от волнения, опустилась на софу. Наступило довольно долгое молчание. И, как по горам и долам прокатывается гулкое и унылое эхо, тысячекратно повторяя нарушивший тишину звук, так среди собравшихся от человека к человеку пролетела, многократно и тоскливо отозвавшись в уме каждого, одна-единственная мысль: «Плохо! Плохо дело! Никогда и ни с кем не разговаривала генеральша так любезно, как с внучатным племянником! И ни разу не хихикнула, не взвизгнула при этом, по своему обыкновению… А до чего взволновалась — даже багровые пятна на желтых щеках, а батистовый платочек чуть не наполовину исчез во рту… Плохо!» Но, с другой стороны, это был как-никак идеал — кусочек идеала, отколовшийся от большого столичного солнца! И пусть никто не утверждает, будто низменные чувства всегда берут в человеке верх над благородными, высокие порывы подсекает практицизм, возвышенное парение духа подавляют меркантильные соображения! Цезарий был для собравшихся одновременно и опасным претендентом на наследство, и воплощением идеала. И любовь к идеалу победила стяжательские инстинкты: господа Тутунфовичи, Книксены и прочие, как один, поднялись со своих мест и плотным кольцом обступили Цезария, всем своим видом изображая почтительность и радушие, а на деле едва сдерживая любопытство и нетерпеливое желание поскорей завязать знакомство с настоящим графом.

— Вы давно в наших краях, граф?

— Вы такой редкий гость у нас!

— Столица отнимает у нас весь цвет общества!

— Кажется, ваша семья не собирается возвращаться в родные края?

И так далее и тому подобное.

Будь на месте Цезария его брат Мстислав, он бы показал им во всем блеске и великолепии, что такое настоящий светский лоск, сияние и отблеск которого напрасно искала в Цезарии золотая молодежь Н-ского уезда. Он бы продемонстрировал перед ними небрежные, но вместе с тем безукоризненные манеры, разочарованность и пресыщенность жизнью — качество особенно ценное в столь молодом возрасте; осанку, взгляд и улыбку человека, который ясно сознает, кто он, и требует подобающих своему положению знаков внимания от остальных смертных. Он стал бы примером, образцом для подражания, законодателем мод и обычаев в Н-ском уезде, и все, кому выпало бы счастье лицезреть его, переняли бы его походку, манеру говорить, смотреть и улыбаться. А Цезарий… Молодые люди оглядывали его исподтишка с ног до головы, недоумевая: «Невероятно! Est-il possible!» Бедняга не знает, куда деваться от смущения! А шапокляк уже и не к ребрам прижал, а мнет в беспомощно опущенных руках. На вопросы отвечает односложно, как будто ему больше всего на свете хочется отделаться от окруживших его гостей и спрятаться за старинную печку в углу или за это древнее фортепьяно у противоположной стены. Золотая молодежь Н-ского уезда решила, что он хочет над ней посмеяться, подшутить! «Комедию ломает, чтобы нас дураками выставить!»

При одной мысли об этом братья Тутунфовичи воинственно выпятили грудь. Но тут кто-то из Книксенов завел разговор о продаже Малевщизны, и старший Тутунфович не мог упустить случая изложить свои взгляды по этому поводу.

— Меня лично нисколько не удивляет ваше желание продать имение. Вы, наверно, хотите навсегда за границу уехать. Очень хорошо вас понимаю. Подвернись мне выгодный покупатель, я и сам поступил бы точно так же. Жизнь здесь становится просто невыносимой. La vie est devenue ici tout à fait impossible!

— Почему? — удивленно и тихо спросил Цезарий.

— О, значит, вы никакого представления не имеете о здешней жизни! — продолжал старший Тутунфович. — C’est un désert! Это настоящая пустыня! Никакого общества. Если бы не дом госпожи генеральши, где мы изредка собираемся небольшой компанией… в тесном семейном кругу, мы, без всякого преувеличения, позабыли бы, что такое приличные люди…

— Что вы говорите? Неужели в Н-ском уезде так мало приличных людей? — наивно воскликнул Цезарий.

— Мало! — с сарказмом повторил старший Тутунфович. — Да есть ли здесь вообще приличные люди? C’est sont des rustres, des gens de rien![308] Хамье одно, ничтожества! Но с какими претензиями! Возомнили о себе невесть что, и теперь попробуйте поставить их на место. Вы не представляете себе, граф, какие у нас здесь безобразия! Эти люди себе даже чужие фамилии присваивают!.. Например, всем известно, что в Н-ском уезде испо-кон веков были только одни Тутунфовичи — наша семья… Наш герб — подкова в золотом поле, и мы единственные настоящие Тутунфовичи. Между тем figurez-vous, comte[309], после небезызвестных беспорядков, перевернувших в стране все вверх дном, получилось какое-то демократическое месиво, весьма невкусное, и вот, откуда ни возьмись, явились другие Тутунфовичи со своим гербом… Какие-то местные шляхтичи, проходимцы, выскочки… поверьте, граф, des gens de rien…[310] Приезжаю я однажды в город — мне что-то нездоровилось, и спрашиваю: «Какой тут самый лучший врач?» И слышу: «Тутунфович!» В другой раз еду в поезде с какими-то неотесанными мужланами, на прощанье они представляются мне и — пожалуйста — тоже Тутунфовичи, инженеры на строительстве железной дороги! И так далее и тому подобное! Сначала мне это было просто неприятно, потом стало бесить. Нельзя же смотреть равнодушно, quand on le traîne dans boue… [311] как втаптывают в грязь дорогое, священное имя предков. И вот мы с братьями решили раз и навсегда отгородиться от толпы самозваных Тутунфовичей. Перерыли семейный архив и — поверите ли? — обнаружили, что некогда в самом деле было много Тутунфовичей, но наша семья носила фамилию Тынф и только из-за чьего-то брака к ней присоединилась вторая — Тутунфовичи… Значит, мы не Тутун-фовичи, а Тынфы, но в официальных бумагах значимся под первой фамилией, поэтому и подписываемся уже несколько лет Тынф-Тутунфовичи… Эта история достойна быть напечатанной: пусть все знают, какие безобразия творятся в забытой богом провинции. Надо вам сказать, граф, все это очень неприятно…