Все, что он мог заставить себя сделать, — это коснуться ее руки пышной щеткой усов, а затем с насупленным видом, представляющим полную противоположность физиономиям остальных гостей, огромными шагами, словно в сапогах-скороходах, устремился прочь и уселся в самое дальнее кресло — десятое от генеральши и пятое от крайнего Тутунфовича.
К счастью, бунт этого единственного оппозиционера остался не замеченным генеральшей, а супруга не успела покарать его взглядом, ибо дверь отворилась и в гостиную впорхнула Романия Туфелькина (вторая некрасивая дочь пани Джульетты), тоже в сопровождении семейства. Но, кроме мужа и пятилетнего сына, за ней еще семенила хорошенькая восьмилетняя девочка в белом воздушном платьице с большим вырезом. Верная семейной традиции, Романия опустилась на колени перед софой и, поставив рядом дочку, — по ее словам вылитый портрет «дорогой бабуси», — стала просить генеральшу благословить это прелестное дитя, которое бог наградил таким редкостным сходством с милым анге-лом-бабушкой.
— Юлися похожа на меня! Неужели? Значит, я — красавица? Хи, хи, хи! — как-то особенно тонко и пронзительно захихикала старуха.
— Как две капли воды! Это все подтвердят! Посмотрите, господа: такой же рот, глаза, улыбка…
— В самом деле…
— C’est une ressemblance frappante! [307]
— Вылитый портрет госпожи генеральши! — хором подтвердили братья Тутунфовичи, за что удостоились от одной сестры признательного, а от другой — ядовитого взгляда.
— Убей меня бог, если между ними есть хоть малейшее сходство, — буркнул со своего конца Ворылло.
Эта дерзкая реплика была подана достаточно тихо, чтобы не дойти до слуха Сильвии, но генеральша, кажется, ее услышала. Она так и впилась своими злыми, как-то особенно ярко блестевшими в этот день глазами в отгородившегося от нее десятью креслами шляхтича.
— Даже не верится, что вы уже прабабушка! — с любезно-примирительной улыбкой поспешил на помощь Жемчужина-Туфелькин, муж Романии и отец прелестной Юлиси. Человек легкий и уживчивый, не чета ипохондрику-шурину, он в ловких руках своей супруги и вправду стал гладким, как жемчужина.
— Седьмая вода на киселе, — хихикнула генеральша, — семьдесят седьмая вода на киселе, хи, хи, хи! Шкурковская, мать Джульетты, — внучатная племянница моей двоюродной бабки…
Лица Романии и Сильвии вытянулись: не то их шокировало недостаточно звонкое имя Шкурковской, не то выражение «седьмая вода на киселе», уменьшающее шансы на получение наследства.
И хотя подпущенная генеральшей шпилька ранила добрые сердца внучек не меньше, чем злополучная брошка щеку их мамаши, они простили неблагодарную бабушку. Живописно — да так ловко, словно заранее распределили роли, рассадили они у ее ног своих деток, молитвенно сложивших ручонки и обративших вверх мордашки. Ни дать ни взять, херувимы, с обожанием взирающие на желтый лик божества.
По лицу Ворылло было видно, что вся эта комедия ему не по душе и он рад бы отозвать сына к себе. Но его красноречивые взгляды, бросаемые на живописную группу, каждый раз перехватывала мудрая супруга, и он покорно опускал глаза.
Разговор не клеился, то и дело перемежаясь неловким молчанием. Но вот атмосферу разрядило появление новых гостей.
Это были сыновья пани Джульетты и братья Сильвии, Романии и Делиции — молодые люди extrêmement bien и солидные женихи (большая редкость по тем временам), к тому же сами высоко ставившие себя, особенно после того, как удлинили и облагородили свою несколько куцую и неблагозвучную фамилию.
Один только глава семьи — обожаемый супруг пани Джульетты — пребывал в полном неведении относительно родового прозвища: он еще задолго до того пал, по ее выражению, «жертвой рокового недуга» или попросту сошел с ума.
Приложившись к ручке «дорогой бабуси», молодые Книксены присоединились к Туфелькину и братьям Ту-тунфовичам. Мужская компания вскоре пополнилась еще несколькими гостями.
Теперь все близкие родственники, кроме пани Джульетты с дочерью, были в сборе. Многочисленную дальнюю родню сегодня не пригласили, и для званых это был лишний повод строить различные догадки и тешить себя сладкими надеждами.
Туалеты дам поражали пышностью, низкими декольте и обилием драгоценностей, сверкавших всюду, где только можно. Лишь на руке у каждой было по одному кольцу. Не думайте, пожалуйста, будто дамы, принадлежавшие к высшему обществу Н-ского уезда, не знали, что надевать днем декольтированные платья и драгоценности — дурной тон.
Конечно, они прекрасно знали об этом, как и о прочих тонкостях светского этикета. То были лишь деликатные знаки внимания, оказываемые богатой родственнице, которая по ним могла судить, как ее любят и чтут. Кроме того, такое похвальное подражание ее вкусу позволяло ей считать себя не только властительницей дум и сердец, но и законодательницей уездных мод.
Между тем время шло, а пани Джульетта с младшей дочерью все не появлялись. Это было тем более странно, что они всегда по первому зову летели, как на крыльях, к дорогой тетеньке и бабушке, а сегодня позволили обскакать себя остальным! Романия и Сильвия терялись в догадках и даже тревожились, не захворала ли от избытка чувств их нежная, впечатлительная chère maman. Генеральша тоже выказывала признаки нетерпения— и чего греха таить — злости; она ерзала по софе, выкрикивая резким, пронзительным голосом:
— Где же Джульетта? Что с ней? Уж не вывалилась ли она вместе со своим ангелом в канаву, хи, хи, хи!
Наконец дверь отворилась, но вместо ожидаемых дам вошел старик Амброзий и, остановившись посреди огромной гостиной, громогласно возвестил:
— Ясновельможный граф Цезарий Помпалинский!
Спустись с потолка сам архангел Михаил со своей знаменитой трубой, зовущей на Страшный суд, это не произвело бы на собравшихся большего впечатления. Причин на то было несколько. Во-первых, в доме генеральши никогда ни о ком не докладывали; подобные светские церемонии были ей столь же ненавистны, как яркие цветы и свежая листва раскидистых деревьев. На памяти ближайших родственников это был первый случай нарушения издавна заведенного порядка. И самое неприятное — ради кого он нарушался: ради родственника, связанного с генеральшей узами более близкими, чем все, собравшиеся в гостиной. Ведь Помпалинским из Помпалина она как-никак доводилась двоюродной или троюродной бабушкой. Во-вторых, с тех пор как генеральша поселилась в Одженицах, ни один Помпалин-кий из Помпалина не переступал ее порога. Поэтому у всех зашевелилась одна и та же тревожная мысль: «Чего ему здесь надо? Может, и он хочет пролезть в на следники? Значит, еще один претендент? Или у него коварное злодейство, бесстыдное вымогательство на уме? Тогда священный долг каждого выступить на защиту ближайшей, горячо любимой родственницы, не останавливаясь даже перед скандалом, перед дуэлью, что для людей, привыкших к спокойной жизни, не так уже приятно. В-третьих, чем бы ни грозил его приезд и какими загадочными причинами ни был вызван, Цезарий все-таки граф (настоящий или не настоящий, это к делу не относится), богач, катающийся по столицам и заграницам, свой человек в великосветских гостиных.
Конечно, и гости генеральши причисляли себя к высшему обществу. Но ведь в жизни все относительно! И если для Помпалинских и им подобных недосягаемым идеалом было общество Замойских, Любомирских, Са-пег и других баловней судьбы, которых не забыли упомянуть в своих хрониках древние летописцы и историки, то для господ Книксенов, Туфелькиных, Тутунфовичей и прочих — идеалом, пределом желаний была та ступень общественной лестницы, на которой прочно и твердо стояли Помпалинские. О большем помышлять они не смели. Правда, и до этого сверкающего идеала было довольно высоко, но не настолько, чтобы к нему нельзя было стремиться, мечтать о нем и подражать. Стремлению к идеалу, жажде достигнуть его и следует приписать дамские наряды, точно с картинки модного журнала, изысканные манеры, французскую речь, словом, все, что делает до кончика ногтей extrêmement bien. Идеал, господа, — великая вещь. Что может человек, что может человечество без идеала? И вот к ногам избранного общества Н-ского уезда в образе Помпалинского вдруг упал метеор — осколок ослепительного, как солнце, идеала! Было от чего прийти в замешательство, побледнеть или залиться румянцем, расправить складки платья, подкрутить нафиксатуаренные, острые, как копья, усики.
