Степан на минуту смутился, но вслед за тем с задорным выражением лица велел кабатчику подать гарнец водки и, рассевшись вместе с несколькими наиболее расположенными к нему крестьянами невдалеке от старшины, принялся ожесточенно пить.
Тем временем Петр, опьяневший от водки, обрадованный выпавшей ему на долю честью, в свою очередь угощал старшину и соседей.
— Дзякую, господин старшина! Дзякую, громада, — неустанно повторял он, а затем, став перед Антоном Будраком с рюмкой в руке и, прищурив глаза, говорил:
— Ты уполномоченный, и я уполномоченный, ты староста, и я староста… так поцелуемся…
Они поцеловались так громко, точно пробки хлопнули. Впрочем, в эту минуту все дружно пьянствовали, при этом в глаза бросалась одна особенность: здесь почти не было людей, которые напивались бы, как Семен Дзюрдзя, ни с того, ни с сего, без всякой причины. Большая часть пила отчаянно, но под предлогом угощения и иных оказий, а оказий было много: продажа лошади, покупка коровы, встреча знакомых, примирение поссорившихся, воспоминание об отце, который умер год тому назад, проект женитьбы сына или замужества дочери. Веселое или грустное происшествие, прибыль или убыток, заключение дружбы или ссора, надежда или горе — все это вызывало угощение с одной, а затем и с другой стороны.
В комнате царил необыкновенный хаос нестройных голосов и движений, выражавших всевозможные степени опьянения. В одном месте комнаты происходила драка, окончившаяся тем, что побежденные были вытолкнуты за двери; в другом — прижали к стене еврея-кабатчика, который то кричал со страху, то ругал мужиков, громко бранивших его; в третьем — два парня, упершись в бока, наскакивали друг на друга, как два рассерженных петуха, повторяя все одни и те же слова. Несколько жителей Сухой Долины лезло с рюмками в руках целовать старшину, который, тоже сильно подвыпивши, расселся на скамейке и так надвинул на лицо свою большую шапку, что из-под нее виднелась только рыжая борода. Мужики, однако, доставали до его щек и, чмокая их, повторяли:
— Ты из нас самый высший, ты как отец над всеми нами…
Семен, напротив, подошел теперь к нему с задорным видом.
— Ты у меня не смей описывать хозяйство! — кричал он, — если опишешь, убью… Ей-богу, убью… Хоть ты старшина, а все-таки убью… и будет тебе шабаш!
Петр Дзюрдзя стоял против Максима Будрака.
— У тебя дочь, — тянул он, — а у меня сын… слава всевышнему господу богу.
А Будрак одновременно говорил:
— У тебя сын, а у меня дочь… Отчего бы не быть воле божьей… будет… только присылай сватов…
— Присылай! — утвердительно повторил Петр и, поднимая вверх указательный палец, торжественно продолжал: — У тебя дочь, у меня сын… пусть, як той казау, божья сила превозможет дьявольскую силу…
В это время Клементий потянул отца за рукав полушубка:
— Едем домой, татку! — запищал он тонким просящим голосом.
Он тоже был пьян, но еще не потерял головы. Ему захотелось вернуться домой, чтобы как можно скорее отдать Насте образок. Петр взглянул на сына удивленными глазами и гневно закричал:
— Ты был болен! Чуть не умер! Дьявольская сила причинила тебе эту хворь…
Клементий плюнул.
— Чтоб она свету не видела, та, что мне сделала беду! Едем домой, татку!
И он тянул отца к дверям за рукав полушубка. Петр позволял сыну вести себя, оглядывался на Максима и кричал:
— Максим, помни! У тебя дочь, у меня сын… Пусть пред царством божьим сгинет дьявольское царство…
Около самого порога отец и сын наткнулись на Семена.
— А ты чего тут еще бездельничаешь! — закричал на родственника Петр. — Домой тебе пора, а то пропьешь последние гроши.
— Уже пропил, — тотчас же начал тянуть Семен. — То, что взял за жито и горох, пропил уже до последней копейки… Шабаш уже мне и деткам моим…
Выходя, Петр и Клементий вытолкали Семена в сени, а затем на площадь, еще наполненную крестьянскими санями и лошадьми, хотя некоторая часть пировавших уже разъехалась по домам. Здесь они увидели Степана, который снимал мешок с шеи своей лошади и собирался уезжать.
— Эй, дядька! — крикнул ему Клементий. — Подожди, вместе поедем…
В пьяном виде Степан был угрюм и зол; вместо ответа он пробормотал сквозь зубы проклятие, а после крикнул Петру:
— А все-таки, шельма, я буду уполномоченным!.. Слышишь?
— А ты не ругайся… не за что… слава всевышнему господу богу вовеки веков, — ответил Петр.
Семен тоже лез в свои сани, бормоча:
— Не дала… шельма… Шельма ведьма не дала денег… чтоб она не видела света этого… теперь шабаш мне и моим деткам!
От корчмы одновременно отъехали трое саней. Иззябшие лошади мелкой рысцой пробежали через местечко, и вскоре Дзюрдзи очутились среди полей, устланных снегом. В первых санях сидел Петр с сыном.
Холодно! Мороз небольшой, не больше десяти градусов, но дует сильный ветер и поднимает поземку. Сверху тоже падает снег, мелкий, как пыль, твердый и густой. Луна светит, но ее не видно за белыми облаками, которые обложили весь небесный свод, и хотя ночь не темная, но мало что можно разглядеть сквозь эту снежную мглу, которая падает сверху и поднимается с земли. Ветер волнует ее или густой пеленой расстилает по воздуху, а луна обливает ее подвижную массу белым светом, в котором ничего не видно.
Только шесть верст отделяют местечко от Сухой Долины, и почти вся дорога, ведущая к ней, обсажена деревьями. В снежной мгле деревья эти темнели, как блуждающие в поле привидения, но Дзюрдзи узнавали их время от времени и, погоняя лошадей, подвигались вперед. Никто из них не спал. От времени до времени Петр набожно вздыхал или что-то шептал. Клементий несколько раз начинал насвистывать; Степан угрюмо понукал лошадей; Семен, развалясь на своих санях, стал удивительно разговорчив и криклив. Ветер, шумя и свистя, заглушал его слова; однако он, не заботясь о том, слышит ли его кто-нибудь, что-то выкрикивал, кому-то грозил, на что-то жаловался и проклинал кого-то. Вдруг Клементий воскликнул:
— Вот и Пригорки!
Такое название носили холмы, поросшие дубовым и березовым лесом, расположенные в полутора верстах от высокого креста. Отсюда до Сухой Долины вела прямая и короткая дорога. Теперь их отделяло от деревни расстояние не больше двух верст, но здесь исчезли придорожные деревья и открывалась гладкая равнина, на которой только перед самым крестом было несколько низеньких пригорков, которых совершенно не было заметно в снежной метели.
Они миновали Пригорки и уже ничего не видели перед собой. Все кругом было бело: на небе, на земле и в воздухе. Везде снег и снег, ни дерева, ни верстового столба, ни какого бы то ни было холма. Клементий потянул вожжами влево. Сани сразу зарылись в снег.
— Куда ты поехал? — заворчал Петр.
— Добре, татку!.. Так треба, — ответил парень и весело засвистал. Но если б кто-нибудь спросил его, зачем он повернул налево, тогда как дорога от Пригорков до Сухой Долины тянулась прямо, как струна, он не сумел бы ответить. Он был уверен, что совсем не поворачивал, и если бы понадобилось, то он торжественно подтвердил бы это присягой.
Двое других совершенно не правили своими лошадьми. Оба навзничь лежали в санях: Степан угрюмо молчал и как бы вслушивался в шум ветра; Семен, не переставая, бормотал что-то и вскрикивал. Они все ехали; лошади по временам тонули в снегу и с трудом выбирались из него, а по временам на более ровном пространстве бежали рысцой; иногда под полозьями саней чувствовалось вспаханное поле, обнаженное от снега. Они ехали не дорогой, а полем и не обращали на это никакого внимания до тех пор, пока перед их глазами не мелькнули вновь холмы и лес Пригорков.
— А это что? — воскликнул Клементий. — Опять Пригорки?
— А-а! Ты как это едешь! — удивился Петр. Он вырвал вожжи из рук сына и, желая сделать совершенно противоположное тому, что сделал тот, повернул лошадь вправо.
— Не так! — закричал из своих саней Степан.
— Так… небось, так! — закричал в ответ Петр и гнал лошадь дальше до тех пор, пока она не залезла по колени в какой-то ров.
