С утра я ничего не ел и, поужинав, опьянел от сытости так, что едва добрался до спального ложа. Спал я словно младенец, у которого нет никаких печалей, и проснулся, как всегда, с первыми лучами солнца, но не вскочил с постели, а начал перебирать в памяти всё случившееся. При свете дня мне стало казаться, что я был несправедлив к матери: она ведь не знала, что Диксип ограбил отца, почему же ей было не принять его услуг? Но как нахально уселся он в отцовское кресло! И она ему ничего не сказала! Даже заодно с ним посмеивалась, когда я, как дурак, хлопал глазами…

Я почувствовал, что краснею от стыда и гнева. Пусть она рассердилась на мою грубость, пусть ничего не знала о подлости Диксипа, но она не должна была объединяться против меня с этим вольноотпущенником! Нет, решил я, мужчина должен уйти из дома, в котором его унижают, который ему больше не принадлежит и в котором сын раба ведёт себя словно господин… Но как оставить мать?.. Вся жизнь связана с нею — с её лицом, склонявшимся ко мне в часы боли и радости; с её голосом, тихой песенкой, когда я засыпал, и нежным лепетом при моём пробуждении; с её руками, врачевавшими и ласкавшими меня… Вчера впервые она заключила против меня союз с чужим… Может быть, злодей околдовал её? О таких случаях я читал. Но как снять с неё злые чары?.. Валерия я спросил бы, но не смел говорить об этом с посторонними. Или рассказать всё духу покойного отца?.. Может быть, он даст мне совет.

Я быстро оделся, решив разузнать, где Валерий, и, если будет возможно, увидеть его; в крайнем случае, напишу ему, чтобы он сообщил мне всё, что ему известно о Диксипе. Тогда я открою это ей, и она прогонит Диксипа. Она будет любить меня как раньше. Я останусь с нею, но потребую, чтобы мы переехали в ту маленькую квартиру, которую нанял для нас раб. А прежде всего надо идти на могилу отца и поговорить с ним.

Приказав садовнику срезать лучшие розы и взяв у домоправительницы кувшин вина, я отнёс всё это на гробницу. Там я выполнил обряд поминовения и, прижавшись лицом к надгробию, шёпотом поведал отцу свои горести. Я не сдержался и упрекнул его за то, что он прислал к нам Диксипа. Ведь мёртвым ведомо всё, и он должен был знать, какой это негодяй! И ещё я умолял отца присниться своему несчастному сыну, раз уж явился он во сне сыну вольноотпущенника. Пусть он придёт и укажет, где разыскать Валерия и как расколдовать мою мать… Или пусть ей самой откроет во сне, что Диксип мошенник.

Я говорил долго, убедительно и ушёл успокоенный.

Отец не явился мне ни в эту ночь, ни в последующие.

И, сколько я ни присматривался к матери, я не замечал, чтобы её что-нибудь тревожило: видно, ей он тоже не снился. Тогда я подумал, что его рассердили мои упрёки, и попросил мать принести его духу богатую жертву. Но и это не помогло.

Я не смел больше обращаться к отцу и стал посещать его друзей, расспрашивая, не знают ли они, куда продан мой бывший страж. Никто ничего не мог мне сказать. А пойти в контору я долго не решался, страшась, не станут ли там допытываться, почему Диксип так часто бывает у нас в доме.

Он действительно вошёл в нашу жизнь как член семьи и главный советчик матери. Едва мы выходили к завтраку — он уж тут как тут и сидел до самой ночи: то в перистиле, распутывая шерсть, которую пряли наверху в мастерских (я тайком плевал в кулак, видя его за этим занятием); то вместе с матерью в таблинуме он разбирал записи покойного отца. От этого у меня болело сердце. Но в угоду матери я терпел его присутствие. Только чем больше подавлял я гнев против негодяя, тем больше его ненавидел. А он с каждым днём наглел и уже осмеливался читать мне нотации. Если я отвечал ему дерзостью, мать обрывала меня, ему не делала ни одного замечания и разговаривала с ним так ласково, что я убегал в свою лодочку и плакал там от зависти и ревности.

Всё чаще и всё дальше уходил я в море и никогда не забывал взять с собою мешочек с деньгами — вдруг встречу пиратов! Но они не попадались мне, хотя порой я уплывал так далеко, что берег превращался в узкую ленту, протянутую между небом и морем. И всякий раз, как уходил я далеко в море, начинало щемить сердце: а может быть, еще всё прежнее вернётся? И я поворачивал к дому. Гребя к берегу, я думал, как матери тяжело: она старается спасти что возможно из нашего состояния, а я, неблагодарный, на неё обижаюсь! Я спешил домой, чтобы помочь ей… Но не было возможности даже заговорить с нею: всегда тут же торчал Диксип. Прошёл целый месяц. Отец так и не приснился никому из нас. И вот я отправился в контору.

Со смерти отца я ещё ни разу здесь не был. Странно мне показалось, что, несмотря на его отсутствие, не произошло никаких перемен: так же толпились тут белые тоги, пёстрые плащи, тёмные туники; так же пахло восточными пряностями и смолой. Место отца занимал его друг всадник Квинт Феридий. Казалось, отец вышел на минуту и сейчас вернётся.

— А вот и наш Луций! — приветствовал меня Феридий. — Как дела? Скоро ты сменишь тогу?[11]

— Через год и девять месяцев.

— Боги великие!.. Как быстро растут наши дети! Насколько я помню, мы не так торопились, — пошутил Феридий. — Что привело тебя в контору? Хочешь узнать что-нибудь о делах?

Я покачал головой:

— Нет. Я хотел спросить, не известно ли кому-нибудь здесь, куда продан мой наставник Валерий?

— Друзья! — возвысил голос Феридий. — Вы помните Валерия, библиотекаря покойного Гнея Сестия?

— Да! Да! — раздалось со всех сторон, и люди, сначала из деликатности удалившиеся, оставив нас с Феридием вдвоём, теперь подошли ближе.

— Вот Луций, сын Сестия, хотел бы о нём что-нибудь узнать. Никто из вас не встречал его?

— Я видел Валерия в Эфесе[12],— сказал один из матросов, выступая вперёд, — он получал корзину с книгами для своего хозяина. Он и там работает над перепиской рукописей и говорит, что глаза его стали уставать. Он спрашивал, что делает Луций Сестий и справедливы ли слухи, будто вдова Гнея приблизила к себе Диксипа…

— Выйди-ка посмотри, что за шум на улице, — перебил его Феридий.

Это было сделано так неискусно, что даже я, мальчишка, понял: он просто не хочет, чтобы я слушал речи этого матроса. Никакого шума на улице не было. Но матрос бросился к двери.

С меня было достаточно. Я поблагодарил Феридия за предложение переслать письмо Валерию с письмоносцем, которого компания отправляла в Эфес. Я сказал, что завтра принесу письмо в контору, а сейчас должен торопиться домой, чтобы успеть написать его. Выбежав на улицу, я увидел, что матрос исчез. Но мне и так было всё ясно. Вон куда — в Азию дошли слухи о втершемся в наш дом негодяе!.. Пройдёт несколько месяцев, прежде чем гонец доставив Валерию письмо и вернётся назад. Я не могу ждать. Я не могу так долго выносить позор, обрушившийся на наш дом!

Не помню, как я провёл остаток дня. Где-то бродил. Потом голод погнал меня домой. Я поспел как раз к ужину, после которого Диксип удалился, и мать ушла к себе. А мне так хотелось, чтобы она задержалась и поговорила со мной! Боясь отказа, я не стал просить её об этом; только, пока она шла к выходу, смотрел ей вслед и мысленно твердил: «Остановись! Остановись!»

Но она даже не оглянулась. Рабы стали тушить светильники, и я отправился в спальню. Я лёг в постель не раздеваясь и взял свиток, принесённый из библиотеки ещё утром. Притворившись, будто читаю, я приказал рабу (подаренному Диксипом) идти спать. Словно сторожевой пёс, он улёгся за дверью у моего порога. Я с шумом разулся и погасил светильник.

В лунном свете зашевелились на полу тени веток. Я смотрел на них и прислушивался, как затихает жизнь в доме. За дверью захрапел раб. Я тихонько надел сандалии и сел на ложе. Храп продолжался. Ощупью я собрал всё, что мне хотелось взять с собою в дорогу, привязал мешочек с деньгами на шею и выбрался в сад через окно, чтобы ненароком не разбудить соглядатая, которого приставил ко мне Диксип. Пусть себе всласть храпит до самого рассвета!