Танки двигались сразу с двух сторон. С правого фланга вдоль линии окопов и прямиком в лоб. Хлопали наши и танковые пушки, вели огонь из пулеметов и винтовок. Я рвался куда-то снова бежать, командовать, меня удерживал Ермаков.

– Сиди здесь, глянь, что творится.

Творилось следующее. Три танка на правом фланге с маху раздавили пушку, они бегло стреляли и накрывали гусеницами окоп за окопом. В разные стороны разбегались люди, некоторые падали. Но ведь такое я уже видел возле Чира, когда немцы раздавили и разогнали пехотные роты. Неужели события повторяются?

– Почему не стреляешь? – крикнул я Ермакову.

Бронебойщик медлил, затем растерянно проговорил:

– Далеко, не возьмешь.

Танки, двигавшиеся вдоль линии окопов, остановила артиллерия. Возможно, снаряды повредили машины, и они отошли. Зато прямо на наши ячейки неслись два угловатых танка с короткоствольными орудиями и непрерывно стреляли. Позади нас хлопали такие же короткоствольные полковые пушки. Снаряды летели над окопами. Один танк подбили, второй взбирался по склону, следом двигались бронетранспортеры и пехота. Танк подорвался на мине, запутался в собственной гусенице, но продолжал стрелять из пушки и пулеметов. Огонь велся с большой интенсивностью, страшно было высунуться. Все же я поднялся и увидел, что оба полковых орудия на деревянных колесах молчат.

Ермаков и Погода сидели съежившись. Стало еще страшнее, продолжали движение бронетранспортеры, перебежками приближалась пехота, а недобитый танк огрызался в нашу сторону огнем, как по мишеням на полигоне. От большого отчаяния я схватил ПТРД (противотанковое ружье Дегтярева) и выстрелил. Отдача едва не вышибла его из рук, куда улетела пуля, не знаю. Мое вмешательство отрезвило Ермакова, он отпихнул меня и открыл огонь. Рыжий помощник подавал патроны.

Мы не смогли пробить лобовую броню Т-3 с двухсот метров, но усилилась стрельба других противотанковых ружей. Кто-то угодил в борт, машина задымила. Из люков выскакивал экипаж. Остановились бронетранспортеры, немецкая пехота залегла. Я передергивал затвор карабина и выпускал пулю за пулей, забыв о раненой руке. Ожила одна из пушек позади нас и подбила бронетранспортер. У немцев оставалось два выхода: или немедленно продолжать атаку, или отступать. Сверху мы хорошо видели лежавших, пули находили цель. Бронетранспортеры, взяв подбитую машину на буксир, пятились задним ходом.

Ермаков, потный от жары и напряжения, стрелял, выкрикивая каждый раз: «Есть!» Самое главное, мы преодолели растерянность и страх перед немецкой броней. А что еще оставалось делать? Тогда еще не вышел знаменитый приказ «Ни шагу назад!», однако всех предупредили: за отступление будут расстреливать без суда. Немецкая пехота отходила организованно, но поторапливалась.

Хорошее прикрытие фрицам обеспечивали пулеметчики. Они отступали последними, сбивая нам прицел непрерывным огнем. Новые ленты заряжали быстро, на ходу, но, когда один из расчетов взялся менять раскаленный ствол, его взяли в оборот. Первый номер, получив ранение, куда-то уполз, второй заметался и, угодив под пули, остался лежать возле разбросанных деталей пулемета.

Я опустошил подсумок и брал патроны из запасов Вани Погоды. Вид отступающего врага действовал опьяняюще. Это не стрельба из засады по грузовикам немецких связистов. Мы столкнулись со штурмовым отрядом и одержали победу. Сколько уничтожили фрицев – неизвестно. Большинство убитых они успевали забрасывать в коробки бронетранспортеров, несколько тел лежали на траве. Танк, подымив, застыл у подножия высоты.

Позже спустились глянуть на него. Обошли вокруг, ковырнули вмятины на броне. Пули наших ПТР оставляли ямки глубиной сантиметр. Пришли командиры, приказали нам шагать на место и тоже осмотрели танк. Боль в руке усилилась. Кравченко и Захар Леонтьевич осмотрели рану.

– Ты как себя чувствуешь? – спросил лейтенант.

Ему ответил дядя Захар:

– Хреново он себя чувствует. Вон, испариной весь покрылся, надо в санчасть.

Вместе с другими ранеными меня отправили в дивизионный санбат. Брел, держась за телегу, губы пересохли, тело сотрясала дрожь. Возбуждение уступило место слабости. Ездовой, оглядев меня, произнес:

– Скапустился парень. Ну-ка лезь на повозку.

Я взобрался и лег на солому. На колдобинах сильно трясло, боль отдавалась во всем теле, шевелиться не хотелось. Лежал, не в состоянии сглотнуть, горло пересохло. Попросил воды, никто не ответил, тогда я закрыл глаза. Стало еще хуже, в мозгу плясали вспышки, подступала тошнота. Земля переворачивалась вверх ногами, а небо уползало вниз.

– Ну, дайте хоть глоток! – канючил я.

Раненые плелись, не обращая на меня внимания, о чем-то тихо переговариваясь. В голосах слышалось облегчение. Наконец появилась возможность уйти подальше от смерти, от бесполезного, по их мнению, барахтанья. Почему-то все раненые были старыми по возрасту, а может, мне только казалось.

– Чего вы все такие?

Никто не понял моего вопроса, но обратили наконец внимание.

– Покурить хочешь?

Курить я не хотел. Вообще ничего не хотелось. Мною овладевала апатия, которой я вскоре подчинился. Сколько раз меня могли убить и когда кончатся эти бесконечные дни?

Земля, присыпанная соломой, повозка с выпряженной лошадью и тела на ней. В небольшое углубление натекла лужица крови, а сквозь щели в днище тянулась клейкая вишневая нить с тяжелой каплей внизу. Я скосил глаз на лужицу. От вида крови стало не по себе, и я, шатаясь, побрел прочь. Часа через два подошла очередь к хирургу.

Кожу разрезали с капустным хрустом и принялись чистить рану. За ноги меня держал санитар с круглым рябым лицом и моргающими глазами. Казалось, он подмигивает, чтобы подбодрить, и я прошептал, мол, вытерплю. Санитар задвигал челюстью, выталкивая языком застрявшую в зубах крошку, в его глазах не отражалось и тени сочувствия. Наверное, он просто отупел и привык к чужим страданиям. Вряд ли он вообще принимал меня за человека, просто исполнял положенную работу. Так же равнодушно, размышляя о своем, он бы отволок мертвое тело и притащил следующего окровавленного человека. Сколько же вас! Не даете даже как следует переварить съеденный обед. Сдерживая крик, я извивался от сильной боли. Хотелось выдернуть на свободу ноги, но санитар держал их как клещами, схватив за лодыжки.

– Отпусти меня, слышишь!

Ковыряться в ране наконец перестали, сделали перевязку и отпустили. В хирургическую палатку уже тащили человека, замотанного бинтами от пояса до подбородка. Ноги принесли опять к повозке, возле которой я очнулся. Тела из нее исчезли, вокруг сидели и лежали раненые. С удивлением заметил мальчика и девчонку лет двенадцати. Мальчишка желтый, костлявый, с перебинтованной рукой, курил самокрутку. Оказалось, они брат с сестрой, беженцы из Воронежа. Красноармеец лет тридцати слушал рассказ сестры, кивал головой и вырезал ножом узоры на ивовой палке. Принесли молоко и хлеб. Кружек не хватало, пили по очереди. Хлеб я отдал девочке. Поблагодарив, она положила его в сумку. Вскоре за детьми пришла мать и увела обоих.

– Ну и жизнь. Детей убивают, – поделился невеселыми мыслями красноармеец, вырезавший узоры на палке.

Потек вялый разговор уставших от боли и жары людей. Ситуацию на фронте не обсуждали, ничего хорошего. Говорили о беженцах, которыми забиты дороги, жалели детей. Жаловались на неразбериху, несли всякую чушь, вроде того, что теперь нам одна дорога – расходиться по домам. Я не согласился и сообщил, что организована сильная оборона, мы подбили три танка и заставили фрицев отступить.

– Мы – это кто? – ехидно поинтересовался красноармеец с палкой.

– Отдельный батальон десанта… ну, и другие части.

– Тогда ясно.

Скептически оглядел мои сержантские треугольники, добротные сапоги и нож на поясе. Остальные в ботинках с обмотками и без них. Кто-то сматывал обмотки в рулончик и прятал в противогазную сумку. Интерес ко мне потеряли и продолжили разговор без моего участия. В их глазах я выглядел придурком, нацепившим нож и болтавшим небылицы о подбитых немецких танках. Почти все красноармейцы, попавшие в санчасть, в глаза не видели вражеских солдат. Они получили ранения во время бомбежки и артиллерийского обстрела. Невозможность драться с врагом разлагала людей не меньше, чем неудачное отступление.