Но одно понятие у Коли совершенно отсутствует. Не хочет Коля работать. Мол, пила железная, пусть она и работает. Такая вот у него жизненная позиция. И потому, откинувшись три года тому, существует татуированный идеалист исключительно за счет сожительницы Кати Ефимовой, скромной воспитательницы детского садика.

Поднялась Катя на ноги – гневная, раскрасневшаяся. И напоследок ногой в промежность врага саданула:

– А это – просто так! На добрую память!

Только последнюю фразу вымолвила – стук в дверь.

– Кого там нечистая принесла, – прошептала Катя, поправила сбившиеся волосы и – в сени.

Пока до входной двери шла, соображала, кто это в три ночи пожаловать может.

Наверняка не соседи. Знают они про буйство Колино, даже днем боятся сюда заходить. И наверняка не участковый – тот больше по понедельникам с утра появляется, а сегодня ночь со среды на четверг. Наверное, собутыльник какой-нибудь Колин… Ничего, пусть видят Колин позор, пусть потом по всему Дмитриеву Посаду разнесут, как того баба побила!

– Чего надо? – нарочито грозно спросила Катя.

А из-за двери басом густым:

– Катюша? Ты?

Обомлела Катя. Слишком уж знакомым ей голос показался. Только у одного человека такой бас густой. Но не видела она этого человека целую вечность… Ждала она такого полжизни: и стука в дверь, и вопроса «Катюша? Ты?» Ждала, да не думала, что в такой неподходящий момент это произойдет. Да и не верила, если честно, что вообще произойдет когда-нибудь.

– И…ван?

– Иван.

Открывает Катя дверь. Стоит на крыльце немолодой мужчина: роста гренадерского, плечи чуть шире шкафа, кудри волнистые, чуть сединой тронутые. Резанул Катю пронзительным взглядом – чуть дурно ей не сделалось.

– Ваня… – только и могла прошептать.

Стоит Катя как громом пораженная в сенях и не видит, что в зале происходит. А происходит вот что. Поднялся Коля с пола, весь в кровавых слюнях да соплях, на секунду в сени выглянул – и топор, в дверном косяке торчащий, схватил. Отошел за дверь, занес оружие…

Ревнив Коля, как мавр венецианский. А ревность, помноженная на похмельный синдром и унизительное поражение в драке с женщиной, до добра не доведет. Заметил Коля: какой-то мужик в хату заходит, и Катя за ним семенит. Сжал он рукоять покрепче, примерился, как бить лучше: острием или обухом…

Люди в России делятся в основном на богатых и нищих. И тем и другим деньги нужны. Богатые каждую минуту думают, как им еще богаче стать. Нищие же, как правило, думать не умеют (умей они думать – непременно бы разбогатели!), а если и умеют, то лишь об одном: вот появился бы какой-нибудь хороший дядя, который бы отнял у богатых их богатства и поровну между всеми бы и разделил!

Валик Кучинский – тот самый ханыга в драном свитере, который Ивана у ресторана «Золотой петушок» встретил, – думать никогда не умел. Был он человеком глупым, но почитал себя умницей. А потому почитал, что за свои сорок пять лет нигде никогда не работал, но прожил не хуже, чем многие работающие. Нужен для этого ум? Нужен, считает Валик. Глупый в наше тяжелое время на халяву не протянет. Правда, халява достается Валентину за счет старухи-матери, у которой он почти всю пенсию отбирает. И за счет дагестанцев из Климовки, которым иногда помогает в их гнусном бизнесе (об этом речь впереди). И за счет любителей пива – теплыми летними вечерами ходит Кучинский по скверам нашего города, набивает сумку стеклотарой. А еще – за счет гнусного доносительства: лежит в кармане Кучинского удостоверение внештатного сотрудника УВД, которым он очень гордится. Стучит Валик, и исправно стучит. Но не на таких же, как сам, нищих сборщиков стеклотары. Сигнализирует он в основном на тех, кто хоть чуточку богаче его самого. На соседа, доцента институтского: репетиторством занимается, а налоги с доходов небось не платит! На знакомого, который на дачном участке нутрий разводит: антисанитарию устроил, дышать нечем!

Но не только на местных буржуев стучит Валик. Оперативно-поисковые альбомы за последние двадцать лет знает он почти наизусть: кого УГРО разыскивает, за что именно, кому какая статья вменяется…

…Проводил Кучинский взглядом Ивана, постоял, подумал – и к ближайшему таксофону.

– Алло, дежурная часть? Это Кучинский говорит. С Семеном Геннадьевичем соедините…

Майор Коноплев Семен Геннадьевич – замначальника ГУВД. Вот уже лет двадцать в милиции служит. Феноменальной памяти человек. Назовешь, бывало, ему какой-нибудь год, ну, 1994, к примеру, а он не задумываясь – мол, в этом году в нашем городе произошло четыре убийства, из которых раскрыто три, а одно списано в архив, двадцать восемь изнасилований, из которых раскрыты все, пятьдесят одна квартирная кража, из которых раскрыто сорок девять… И так далее.

– Да, Валик, слушаю.

– Семен Геннадьевич! Вы знаете, кого я только что встретил? – Валик взахлеб.

– Кого же?

– Ивана Зарубина! Стою, значит, у «Золотого петушка», и он навстречу…

– Да окстись ты! – товарищ майор раздраженно. – Что ты несешь? Какой на хуль Зарубин?! Он ведь уже сто лет как подох… И бумага на этот счет соответственная пришла.

– Он это был, точно говорю!

– А я те русским языком говорю: не мог ты Зарубина видеть. Помер он давно. Понимаешь – по-мер. А дело его давно в архив списано. Показалось тебе спьяну. Или кого-то похожего видел. Все, Кучинский, иди отсыпайся. Зайдешь ко мне завтра.

Повесил Валик трубку телефонную, нахохлился, как воробей перед ливнем. Обидно, что товарищ майор ему не верит. И решил он доказать товарищу майору: не ошибся он. Иван Зарубин это был. Тот самый…

Идет Иван в зал и видит: лежит на ковре тень рельефная. То ли творение скульптора-абстракциониста за дверью стоит, то ли пальма в кадке. Понимает Иван: не скульптура это вовсе и не растение домашнее. Такую тень только один предмет может отбрасывать: дурной мужик с топором в руках.

Дернул Зарубин половинку двери на себя и тут же обратно резко захлопнул. Матернулся кто-то из зала зло, глухой удар послышался, и уже спустя мгновение распласталось у входа то, что тень отбрасывало. Не ошибся Иван: так и есть, мужик. И топор рядом валяется.

– Ой!.. – Катя за сердце схватилась.

– Да ладно, Катюш, не ойкай.

Нагнулся Зарубин, поднял топор, осмотрел лезвие внимательно, в сторонку отложил. Затем мужика за плечо аккуратно тронул.

– Ну, здравствуй, хозяин. Давай знакомиться. Меня Иваном зовут.

И руку доброжелательно протянул.

Поднял мужик голову – морда распухшая, из носа кровища так и хлещет. Взглянул на гостя дико, хотел было какую-то мерзость сказать, да не сумел: столкнулся с таким взглядом тяжелым, что ничего ему не осталось, как руку в ответ протянуть.

– Коля я.

Утонула татуированная грабка в огромной руке.

– Что, Коля, дровишек решил на ночь поколоть?.. Ты уж извини, что я к вам так поздно. Иду мимо, смотрю – свет горит. Дай, думаю… – обернулся Зарубин к хозяйке: – Извини, Катюша, не к месту немного и не ко времени.

– Да что ты, Ваня! – всплеснула руками та.

– К Катьке моей, да? А зачем ночью? Хахаль? – окрысился Коля, в зеркало разбитую харю рассматривая.

– С Катюшей я вместе в школе учился, с первого по десятый за одной партой сидели. Может, она и рассказывала тебе про меня. Друзья мы с ней, – пояснил Иван таким тоном, что Коле больше никаких вопросов задавать не захотелось.

Подошла хозяйка, недавнему врагу руку великодушно протягивает.

– Ладно тебе, поругались – и будет. Вставай, умойся, майку другую надень, а то перед гостем неудобно.

И к Ивану:

– Где ж ты раньше-то был? Почему о себе знать не давал? Тут по городу лет десять назад слух пошел, будто умер ты!

Неожиданно Коля голос подал:

– Слышь, ты, коза драная… Так ты… это… того… отметить надо.

Понял Иван нехитрый подтекст. Поставил на колени чемоданчик, щелкнул замочками, литровую бутылку «Сибирской» достал.