– Ваше имя? Национальность? Звание и должность? Номер воинской части?

– Иванов Петр Сергеевич, русский, вольнонаемный водитель, – едва слышно отвечал Вострецов первое, что приходило на ум.

Черный внимательно посмотрел прапорщику в глаза, задумчиво покивал, затем неприязненно поджал губы и что-то негромко сказал стоявшему за дверью охраннику, после чего прикурил сигарету и вышел из камеры.

Били прапорщика недолго, но со знанием дела – очень жестко и больно. Правда, закончилось все довольно быстро – опять навалилось спасительное беспамятство после того, как охранник с улыбочкой раздавил Вострецову кисть больной руки…

Когда его привели в чувство и черный снова начал задавать свои вопросы, прапорщик на все ответил правильно, ничего не утаивая. Кроме одного – куда и зачем он ездил во время своей последней поездки и что за груз был в кузове сгоревшего «ЗИЛа». На все попытки черного выяснить что-то новое отвечал, что ездили по приказу начальства за продуктами в близлежащие деревни…

Удача – дама ветреная и ради каприза иногда может заглянуть в самые неожиданные места. Видимо, именно поэтому однажды в камеру к уже немного окрепшему Вострецову пришли непонятные люди с аппаратурой. Прапорщика – или, как его теперь именовали, «уоррент-офицера» – спешно помыли, переодели в чистый камуфляж и сделали несколько снимков. Через день-другой эти снимки появились в местных газетах в сопровождении соответствующих комментариев, в которых рассказывалось о «военных специалистах из СССР и о наглом вмешательстве «красных» во внутренние дела африканских республик».

В следующий раз Удача заглянула в темную нору прапорщика в лице тюремного электрика, который чуть позднее сообщил о пленнике в представительство Международного Красного Креста. А уж из кабинетов представительства информация отправилась прямиком в западные газеты и в соответствующие кабинеты, расположившиеся в Москве. Москва, до сих пор получавшая на все запросы стандартные отписки, в которых власти ЮАР отрицали наличие в ее тюрьмах каких-либо пленников из России, наконец-то получила достоверную информацию и могла предпринимать какие-либо действия по освобождению Вострецова. Дело осложнялось еще и тем, что между ЮАР и СССР дипломатических отношений не было – все переговоры велись, что называется, через третьи руки…

Этот ноябрьский день Вострецов запомнил на всю жизнь. И во время полета в «Боинге», который доставил прапорщика в аэропорт Лусаки, и в самом аэропорту, где к тому времени уже совершил посадку советский «Ту-154», Вострецова не покидало всепоглощающее чувство тревоги пополам с неистовой, рвущей душу надеждой, готовое в любую секунду уступить место страшному отчаянию. В мозгу билась лишь одна повторяемая как заклинание мысль: «Только бы не сорвалось! Господи, господи, ну что тебе стоит, а? Помоги! Пусть все пройдет нормально…»

Мрачноватый мужчина из представительства Красного Креста, сочувственно посматривавший на изуродованную руку русского «уоррент-офицера», негромко инструктировал за несколько минут до обмена:

– Когда поравняетесь с пленником, которого ваши соотечественники решили обменять на вас, вам следует обменяться с ним рукопожатием. Все-таки в какой-то мере он помогает вам вернуться на родину.

– А кто он, этот пленник? – Вострецов прищурился, пытаясь рассмотреть группу людей, стоявших неподалеку от трапа, подогнанного к борту «Ту-154».

– Боевой летчик юаровских ВВС. – В голосе мужчины отчетливо слышалось некое уважение – вероятно, африканскому летчику он тоже по-своему сочувствовал. – Кажется, его сбили где-то над Анголой.

– Понятно. – Слово это из уст прапорщика прозвучало отрывисто и сухо.

Руки летчику Вострецов, естественно, так и не подал – много чести для убийцы, видел прапорщик их работу! – и молча прошел мимо. Лишь мимолетным неприязненным взглядом мазнул по вполне обычному европейского типа лицу, на секунду уловив интерес и любопытство во встречном взгляде, и на предательски ослабевших, дрожащих ногах поспешил к своим, уже поджидавшим прапорщика с бутылкой шампанского в руках…

«Вот только бы не заплакать…» – приближаясь к советскому самолету, мысленно твердил Вострецов новое заклинание. Не заплакать, черт возьми, не получилось…

В Москве шампанского уже не было, зато была черная «Волга» со шторками, поданная почти к самому трапу лайнера. Что за неприметной внешности мужики поджидали Вострецова у подножия трапа, догадаться было нетрудно. Как говаривали в армии: «КГБ – он и в Африке КГБ!»

На дворе стоял уже далеко не тридцать седьмой, и Вострецов отделался довольно легко по его понятиям: из армии уволили-комиссовали, дали какую-то смешную пенсию, а чуть позже и небольшую квартирку – повезло. Потом неожиданно появился тот самый капитан – теперь уже с майорскими звездочками на погонах, – и долго расспрашивал о том, как оно все было? в стенах лефортовской тюрьмы. Узнав, что о грузе Вострецов рассказал «правильную» версию, облегченно вздохнул, успокоился, пообещал при случае любую помощь и… исчез навсегда.

«Правильная версия» заключалась в том, что ящики с грузом якобы были сброшены в океан и взорваны – именно так умолял его говорить капитан, почти случайно обнаруживший на своих перевалочных складах этот загадочный груз. Груз, который по документам давно должен был быть отправлен на некий секретный испытательный полигон ВМС, который спецы из СССР построили в соседней, на тот момент тоже дружественной, африканской стране.

«Вострецов, друг, кровь из носа, умри, но сбрось эти ящики в море! – Капитан был бледен и суетлив. – Не успел я. Если командование узнает, что они по моей вине могли черт знает в чьи руки попасть – мне конец! Да и тебе, прапорщик, тоже…»

…Ящики спокойно мокли и обрастали ракушками на дне океана, капитан успешно продолжал строить свою карьеру, а Вострецов постарался просто забыть и проклятую Африку, и эти поганые ящики, из-за которых он чуть не погиб среди пыльной, выжженной чужим солнцем саванны и чуть позднее – в грязной тюрьме…

Нет, мир, конечно же, не рухнул, и даже не потемнел – разве что так, слегка прикрылся серой тоскливой вуалью. Орехов неприязненно покосился на крепкого мужика в белом медицинском халате, что-то там строчившего своим классически нечитаемым почерком в пухлой медкарте. В эту минуту майору в этом давно знакомом подполковнике медицинской службы казалось неприятным решительно все: и чистенький халат, обтягивающий округлые борцовские плечи, и отстраненно-суховатое выражение лица, и эти до неправдоподобной стерильности отмытые сильные пальцы, сжимавшие простенькую шариковую ручку.

Орехов понимал, что несправедлив сейчас к этому не самому плохому в своей области спецу, но ничего со своей неприязнью поделать не мог. Память услужливо подкинула, казалось бы, безнадежно забытую картинку из далекого прошлого: по-собачьи тоскливые, больные глаза паренька из его тогда еще курсантского взвода, которого комиссовали из ВДВ в конце второго курса. Только теперь майор в полной мере понял, что испытывал тогда тот мальчонка, у которого одним росчерком вот такой же ручки украли будущее, вырвали из рук мечту. Понятно, у врачей своя работа, но все же, все же…

– И что мне теперь? – Сейчас даже голос собственный Орехову показался каким-то чужим и неприятным. – В кладовщики идти записываться или сразу уж в дворники?

– Слушай, майор, – доктор чуть улыбнулся краешком губ и вздохнул, сразу делаясь похожим на школьного учителя, уставшего от общения с туповатым подростком, вполне искренне считающим своего педагога придурком, а весь мир – злобными врагами, – ну что ты как пацан зеленый, а? Лицом тут, понимаешь, темнеешь, желваками поигрываешь… Я что, в запас тебя выгоняю или карьеру ослепительную рушу? Я просто говорю, что ты уже, извини, не мальчик, чтобы с автоматом по лесам и по горам бегать – для этого найдутся ребятки помоложе. Ты в своем училище «технологию металлов» изучал?