— Тсс… — приложил палец к губам Петрик показывая глазами на открытые окна виллы, откуда доносилась игра на рояле. — Ну, чего там ещё… говори толком.

— Я и говорю толком: под-жита-ают!

— Видали его! Что поджигают?

— Синагогу.

— Зачем?

— Немцы…

— Скажешь! — отмахнулся Василько. — Грешно храмы палить, немцы бога побоятся…

Но то, что Йоська видел, была не галлюцинация. Он бежал к своей тёте на Жовковскую улицу. Ну, что правда, то правда, немножко он задержался около красивого дома на Снежной улице — это недалеко от Старого Рынка. Из окон дома выбрасывали узлы, подушки, детскую коляску. Какая-то женщина кричала, плакала. Вот смешная! Раз есть приказ освободить квартиру для приезжих из Германии немцев, так что ей поможет кричать? Разве она не знает, что лучшие квартиры и даже целые улицы теперь освобождают для них? Листопада — это же самая красивая улица во всём городе! А кто теперь там живёт? Только немцы!

И вот шёл себе Йоська и видит, около синагоги на Старом Рынке остановилась большая зелёная машина, крытая брезентом. Из неё выскочили немецкие солдаты и, если Йоська не ошибается, с немцами был батько Данька-пирата…

— Ну, ну, дальше! — жарко дыша, торопил Петрик.

— А дальше они начали носить в синагогу большие ящики. Чтоб я так жил, я сразу догадался, что это мины… Вдруг выбегает, ну, этот как его… шамес[17] и кричит: «Гевалд! Помоги-и-итее!» Потом в него немец выстрелил, и он уже больше не кричал… О, слышите взрывы? — насторожился Йоська. — Это там… На Старом Рынке…

— Бежим туда!

Через десять минут они уже были на Старом Рынке.

— Ух, ты-ы! А народу сколько!.. — тяжело дыша остановился Петрик.

Странно, но на этот раз немцы не разгоняли людей, хотя с минуты на минуту должен был наступить полицайцайт.

Огонь бесновался, развевая космы копоти. А неподалёку, как на параде, гарцуют немецкие всадники.

Вокруг шныряют журналисты, отчаянно накручивает киноаппарат какой-то с виду иностранец, а больше всех суетится, бегает лысоватый человек в бежевом пальто. Он то станет на колено, то присядет, я один раз даже на живот лёг — и всё фотографирует, фотографирует…

— Кто же это поджёг? — спрашивает пожилая толстая полька лысого с фотоаппаратом.

— Известно кто — народ!

— Какой народ? — недоумевает женщина.

— Украинский! Вы же знаете, как они ненавидят этих…

— Неправда! — перебил лысого Петрик. Выталкивая вперёд дрожащего от страха Йоську, он почти кричит: — Вот, он своими глазами видел! Это немцы подожгли! Правда, Йоська? Ты не бойся, скажи…

— Чтоб я так жил… — пролепетал Йоська.

И мальчики не успели даже опомниться, как их уже выволакивали из толпы какие-то люди в гражданской одежде.

По пустынным, онемевшим улицам, с наглухо закрытыми окнами домов, переодетые гестаповцы гнали трёх мальчиков, время от времени давая им затрещины.

— Обман!.. Всё у вас обман! — упирался Петрик, утирая кровь, побежавшую у него из носа.

— Заткнись! — сквозь зубы процедил тащивший его гестаповец и ещё раз ударил мальчика по голове.

На площади Смолки Петрика, Василька и Йоську втолкнули в широкую дверь огромного каменного дома, откуда редко кто возвращался. Люди обходили этот дом с опаской.

Мальчиков ввели в кабинет следователя гестапо.

— Так ты говоришь, што витил, кто сделал пожар? Скаши, я буду наказать! — миролюбиво улыбался следователь. Его ноги в ослепительно начищенных сапогах покоились на мягком пушистом ковре под письменным столом.

— Ты не бойся, Йоська, скажи… — шепнул Петрик, подталкивая локтем товарища.

— Я видел… Это сделали ваши… немцы… — робко проронил Йоська.

— Ай-ай-ай, — закатил глаза немец и незаметно нажал под столом кнопку.

Вошли два солдата.

— Ап!

Йоську подхватили под руки и вынесли.

— Ма-эм-м-м!

Этот душераздирающий вопль замер где-то в коридоре.

Как и прежде, словно ничего не произошло, немец продолжал улыбаться.

— Ай-ай-ай, украинишь мальтшик не можна верит юд! Ком до дому, до дому…

Он даже протянул Петрику шоколадку.

Лицо и руки Петрика стали горячими и влажными. Испытывая острую ненависть к гестаповцу, Петрик захотел схватить со стола массивную чернильницу и стукнуть улыбающегося немца.

Видя, что Петрик не берёт шоколадку, гестаповец протянул сё Васильку. Тот шоколадку взял, но губы его оставались упрямо сжатыми.

Тут их и выпроводили из кабинета.

В вестибюле, освещённом синей, маскировочной лампочкой, солдат пнул мальчиков в спины, и те, как мячики, вылетели на улицу.

— Айн, цвай, драй… — бесстрастно отсчитывает немец с эмблемой «мёртвая голова» на фуражке.

— Шнель!

Много дней провели дети в тёмном и смрадном подземелье. Сейчас, ослеплённые внезапным дневным светом, совершенно голые, грязные, они испуганно жмутся друг к другу. Среди них и Йоська.

— Шнель!

Два верзилы с засученными рукавами дулами автоматов загоняют детей в кузов грузовой машины.

— Шнель, шнель, шнель!

Сидеть приходится на корточках, так, чтобы не выглядывала голова из-за борта кузова.

Машина мчится узкими, кривыми улицами и останавливается на глухой окраине.

Люди в белых халатах и белых колпаках встречают измождённых детей без единого слова.

Долгое время Йоська не понимал, чего хочет от него немецкий доктор с холодным блеском глаз и тонкими извилистыми губами.

— Я не хворый, — робко защищался мальчик, когда к нему приближались палачи в белых халатах.

— У меня ничего не бо-ли-ит!

Но они набрасывались на Йоську. И он уже не мог сопротивляться, а только дико мычал, словно это могло испугать и остановить тени в белых халатах.

После впрыснутых лекарств Йоська постепенно слеп и терял сознание.

Неизвестно зачем, немцы долго, терпеливо возвращали его вновь к жизни. И опять кололи, и опять он слеп…

— Это учёные. Они опыты делают, — шепнул как-то Йоське совсем обескровленный мальчик с синеватыми веками, как у мертвеца.

— Опыты? Зачем?..

— Не знаю, — печально покачал головой мальчик.

Швея Ноэми — мать Йоськи, часто говорила: «Ничего не значит, что мой сынок худенький, зато он крепкий».

Да, Йоська был крепким. Это не раз говорили и его палачи.

Однажды, когда ему стало лучше, он стоял в полутёмном коридоре и с тоской думал о матери, Петрике, друзьях.

Вдруг Йоська услышал рядом голос девушки-уборщицы:

— Швыдко, йды за мною… Якщо зможеш вырватись, розкажи людям правду про те, що тут бачив. Мы звидсы жыви вже не выйдемо.

Она провела Йоську в тёмный подвал. Там показала на маленькое окно. Мальчик с её помощью залез на штабель дров и пополз к окну.

— Выйдешь на Медову Гроту, — шепнула спасительница. — Обережно… дывысь, щоб знову сюды не потрапыты…

Так бывает только во сне. Йоська хочет идти, а ноги отказываются двигаться. Но надо уйти, во что бы то ни стало уйти поскорей от этого жуткого серого дома.

Над городом прошумел весенний дождь. Но солнце уже снова выглянуло из-за редких туч.

Йоська не замечает, что на деревьях лопнули почки, и оттуда с любопытством глядят на мир первые зелёные листья.

Что стоило для Йоськи прежде пять-шесть раз в день бежать на Княжью гору к их пещере! А теперь…

Больше двух часов бредёт он по Пекарской улице, чувствуя, как через каждые несколько шагов у него темнеет в глазах, звенит в ушах… Но мысль о встрече с матерью, Петриком, друзьями подгоняет его.

На Сербской, около монастыря бернардинов, Йоська остановился, прислонясь к стволу каштана. Дерево было старо и тёмная, ноздреватая кора на стволе местами совсем отвалилась. Около дерева, в углублении каменных плит, поблёскивала лужа, Йоська увидел в ней своё отражение и отшатнулся.

— Что это со мной стало?!

Ветер поколыхал воду, и страшное лицо исчезло.