А на другом конце килевого прохода, прильнув к маленькому иллюминатору, пропускавшему скупой свет в жилое–помещение команды, втиснулся между решетчатых дюралевых балок радист Фридрих Оленных. Напрягая всю силу больших голубых глаз, Фридрих вглядывался в ту самую островершинную гряду гор, что породила в Зарсене воспоминание о далеком Свальбарде. Фридриху эта гряда ничего не напоминала. Он никогда не видел таких голых серых сопок, увенчанных острыми снежными вершинами. Только то, что эти вершины назывались давно забытыми словами «Новая Земля», заставляло Фридриха не отрываясь следить, как минуту за минутой крупнели приближающиеся горы.

Горы уходили на юг. Фридриху не было видно конца серой зубастой цепи. Он знал, что где–то южнее эта цепь кончается, обрезанная холодным неприветливым морем, ничего общего не имеющим с далекой затундровой Россией. А до родной Сибири еще сколько таких же высоких цепей и голых, и суровых, и лесистых, покрытых зелеными шапками родной знакомой тайги. Но Фридриху до щеми под ложечкой захотелось, чтобы вот эта незнакомая скалистая пила уткнулась концом прямо в Россию и чтобы по этим вот острым вершинам, как по зубьям горной дороги, его скребущиеся мысли добрались до маленькой заимки на берегу широкого серого Имана. Фридрих притиснул нос к стеклу иллюминатора. Неожиданно для него самого непроизвольно разжавшиеся губы почти громко произнесли непривычное слово: «Рассея». Не Руссланд и даже не Россия, а именно Рассея.

— Какая ни на есть, а Рассея,—медленно, неуверенно, как перевод с немецкого, проползло в голове.

Закрыл глаза:

— Я ль Федор Оленных, ай нет?

Михайло Князев сунул ноги в валенки и подошел к окну. Вода на губе лежит гладко и спокойно, красноватой полосой отражая лучи низкого солнца. Было немногим больше полуночи.

Михайло поскреб в волнистых зарослях бороды и потянулся.

Третьи сутки никак не мог проспать напролет больше двух часов после приезда гонца с радиостанции. Сам готов, Вылка готов, собаки за двое суток месячный паек сожрали, а дирижабля все нет и нет.

Михайло накинул бушлат и вышел на волю. Лавой на крутые ступеньки крыльца ринулись собаки. Тявкая и скуля, сбивая друг друга с ног, атаковали Михайлу. Отмахнулся от них мягкими бревнами валенок. Только упершегося в живот мохнатыми толстыми лапами любимца Мошу сгреб крепкими пальцами за пушистый загривок. Ласково потрепал. Смеясь швырнул в самую середину своры, тешась поднявшейся возней.

Поеживаясь от ночного холодка, Михайло пошел по становищу. Все спало. На крылечке западного дома, где живут самоеды, темнел грязный комок. Мальчонка–самоедин, завернувшись в засаленную до черного блеска малицу, сладко спал. Из–под пушистой оторочки капюшона виднелась только тупая кругляшка носа. Михайло тряхнул мальчонку:

— Ты чего, Анггипка, сидишь?

— Батя садил.

— Для ча батя садил?

— Неба стилец.

— А ты стерег?

—Не, сплял.

— Гони в избу, кликай батю. Скажи: ему наказано было сидеть, так должон сам сидеть и караулить.

— Зацем не калаулять? Мы калаулял.

—< Ну, ты тут не рассуждай. Зови батьку–то.

Мальчишка сорвался и побежал в избу, раскачиваясь на кривых ногах.

— Бона несознательность, — хрипнул в бороду Михайло, двигаясь обратно к дому, — с ними беса лысого укараулишь.

Лежа в постели, Михайло курил. Давился тяжелым мокротным кашлем, но, жалея заправленной махорки, докуривал. Стукнул трубкой о дощатый край койки и натянул до шеи оленью постель.

Но так и не заснул. Сперва тихо — по ступенькам крыльца, потом в сенцах зашуркали мягкие подошвы пимов. Скрипнула дверь.

— Михайло, а, Михайло, цивось гудёт…

— Где гудёт? — сразу скинул с себя теплую постель Михайло.

— Визе гудёт, — недоуменно покрутил головой старый самоедин.

— Поглядеть надо, — прохрипел Михайло сквозь ворот натягиваемой малицы.

— Циво с глидеть? Я так думаю — он.

Михайло сгреб шапку и вместе с самоедином пошел из горницы.

По прибрежью, замощенному морем в гладкую улицу, сбегались ото всех трех изб. Мягкой припрыжкой, бережа ноги, текли самоеды. Ребята, забравши в руки подолы малиц, путались в мятущейся собачьей стае. Сперва степенно застегиваясь, а потом проворно обгоняя стуком подкованных каблуков самоедов, бежали русские промышленники. И все к старому самоедину Василию, который, уставясь прямо над собой в голубое бездонное небо, шарил глазами в редких, пухом набросанных облаках. Шумно переговариваясь, следили за выцветшими глазами Василия. Но так же, как и он, ничего там не находили.

— Ты чего ж это, старый чорт? Спать не могешь, так и людей манишь?

— Зацем манить — гудал.

— Зад твой гудал, да ты не разобрал. На каждый твой гудеж вставать, так спать неколи будя.

— Зацем? Гудал, говолю. Килицать не нада.

— Ин, верно, ребята, помолчи, — вступился Михайло.

В настороженной тишине было ясно слышно какое–то мощное шуршанье.

— Ин пра гудёт.

— А ты годи, дай разобрать, отколе гудет–те.

— Знамо отколе — сверху.

— Молчи, робя.

Василий нагнул голову, выставив большое оттопыренное ухо. Все его шершавое буро–желтое лицо собралось складками к переносице.

— Во тама, — показал oн рукой на северо–запад.

Серые скалы отделяли лощину становища от открытого моря. Из–за них не было видно доброй половины голубого полушария над головами. А звук действительно несся оттуда, куда направил свой узловатый палец Василий. Звук нарастал. Из далекого гула переходил в тягучее шуршание. Но источник звука оставался невидимым. Прежде всего сообразили мальчишки. Когда взрослые додумались, пятна замусленных детских малиц уже ползли на середине склона, сыплющего в море мелкие плитки шифера из–под шустрых ног.

Добежав до самого горба ближней вершины, ребята враз остановились. Лица всех были обращены к невидимому снизу открытому морю.

— Стой, ребята, — взволновался Михайло, — помолчи.

Он выжидательно уставился в сторону ребят на горе.

Но те даже не оборачивались. Михайло сложил ладони трубкой и крикнул:

— Э–э–э… оо–о–ой… — крик оборвался кашлем. — Егор, — обернулся Михайло к сыну, — гони до дому за рупором.

Но Егор еще не успел вернуться с рупором, как мальчишки серыми пылящими комьями покатились с горы. Из–за шершавой гребенки хребта, посылая в лощину крутящееся около пронзительного гула шипенье и свист, показалось сверлящее голубизну неба серое веретено.

— Я казал — гудёт, — радостно залопотал Василий. — Зацем манить? Он и есь.

Но старика никто уже не слушал. Шурша по песку пимами, спешили на середину большой песчаной проплешины утекшего озера. Широкий многометровый крест перепоясал желтизну тонкого песка. Весь склад госторговского ситца вытащили на этот крест. Чтобы был по инструкции.

Толпились по ситцу, суетясь и не зная, что делать.

Устали зряшно толкаться и стояли, задравши головы. Пряди длинных волос свисали, треплясь по ветру, как у простоволосых, нечесанных баб. А вверху над головами уже выписывало по небу толстое серое веретено, чертя над лощиной круг за кругом. Было оно совсем близко и все на виду. Грани ребер, блестящие стекла носовой гондолы и торчащие в стороны кубышки моторных гондол— все было видно.

Шум возрастал, набухая по мере того, как веретено приближалось, описывая понижающуюся спираль. Потом разом стих. Только слегка шелестело над головами замерших промышленников. Было видно, как из открытых окон главной гондолы, прилепившейся под брюхом у самого носа дирижабля, свесились до пояса люди. Михайле даже показалось по их открывающимся ртам, что они что–то кричат вниз. Он, набравши голосу, крикнул, точно переговариваясь с соседней избой:

— Чиво?.. Не слыхать… Скоро ль седать станете?

Но наверху по-прежнему только посапывало. Никто не ответил. Все тише в кругах шел дирижабль. Стал против ветра и, легко шурша блестящими нимбами вращающихся винтов, замер. И тотчас с самого брюха выпала в воздух люлька и поплыла к земле. Внизу ахнули, не видя троса, на котором вертелась вокруг самой себя люлька. Когда до земли оставалось метров пятьдесят, мальчишки не выдержали и стали тихонько пятиться вслед быстро утекавшим к становищу женщинам. Промышленники, с Михайлой во главе, оторопело глядели на спокойно перегнувшегося через край люльки человека. И вдруг Михайло точно новость какую вспомнил — сообразил, что ведь это за ним люлька–то спускается. Он сразу засуетился: