— Айда к Висле!

С горы ведет тропинка, мы не можем удержаться и припускаем по ней вниз бегом. Ноги сами несут нас. Мне свои приходится даже сдерживать, иначе можно с разбегу угодить прямо в воду. Но река на самом деле дальше, чем казалось сверху. Пока я бегу, она становится все шире и шире, словно океан. Мы останавливаемся на длинных горбатых дюнах. Они состоят из гальки и мокрого песка и похожи на огромные детские куличики. Борух Довид стаскивает ботинки, закатывает штаны и по щиколотку заходит в воду.

— Ну и холодище!

Он велит мне тоже снять ботинки. Но мне неловко: не привык я ходить босиком. Такое могут позволить себе лишь босяки да иноверцы.

— А рыба здесь водится?

— Полным-полно.

— А кусачие есть?

— Попадаются.

— А вдруг укусит, что делать станешь?

— Да как схвачу ее за хвост…

В отличие от меня Борух Довид — деревенский мальчишка, крестьянский сын. Я присаживаюсь на камень, внутри меня все плывет и клокочет, словно воды Вислы. Мой мозг покачивается в такт волнам, и мне кажется, что не только Висла, а все вокруг: холмы, небо, я сам, — раскачиваясь, устремляется вдаль, к Данцигу.

Борух Довид указывает на противоположный берег:

— Вон там Пражский лес.

Вот это да: совсем рядом — настоящий лес, полный диких зверей и разбойников!

Но что это? Слева, с той стороны, где встречаются небо и река, но воде что-то плывет, но не корабль. Поначалу это всего лишь маленькая точка, словно окутанная дымкой. Но постепенно она увеличивается в размерах и приобретает более четкие очертания. Наконец мы видим: это плоты. Сплавщики, отталкиваясь, налегают всем телом на длинные шесты. На одном из плотов маленький шалаш — настоящий дом на воде! Борух Довид раскрыл рот от изумления.

Плоты движутся очень медленно. Вот они наконец поравнялись с нами. Люди что-то кричат нам. Один бородач похож на еврея. Мне кажется, я различаю ермолку у него на голове. Я читал притчи Дубенского проповедника и знаю, что еврейские купцы плавали до самого Данцига и Лейпцига. Слышал я и про то, что лес сплавляют по рекам. Но теперь-то я вижу все это собственными глазами! Слова проповедника из Дубно стали былью. На какое-то время илоты замирают прямо перед нами. С одного из плотов на нас лает собака. Выберись она на берег, нам бы не поздоровилось! Наверняка бы разорвала нас в клочья. Наконец плоты трогаются.

Время летит быстро, не успели мы оглянуться, а солнце уже в зените и начинает двигаться на запад. Подождав, когда первый плот исчезнет под мостом, мы отправляемся в обратный путь. Но возвращаемся мы другой дорогой.

Я не забыл про диких коров, но не решаюсь спросить про них Борух Довида. Я догадываюсь теперь, что дикие коровы и дикие люди — всего лишь его выдумка. Никогда мы с ними не встретимся. Позже я поведал про диких коров маме. Она отнеслась к рассказу с сомнением и спросила:

— Если и впрямь есть такие коровы, почему их не переловили и не продали молочникам? И отчего их видел только твой Борух Довид?

Солнце стало совсем красным. Мама дома наверняка уже беспокоится — она такая нервная. К тому же пора нести чолнт к пекарю. А кто его понесет, если не я? Мы прибавляем шагу, каждый думает о своем. Над нами распевают птицы, а золотые и красные лучи заката отражаются в окнах Цитадели.

Я думаю об узниках: их заковали в кандалы, потому что они пытались свергнуть царя. Мне кажется, я различаю сквозь решетку их глаза. Внезапно все вокруг наполняется грустью и суеверным страхом, какие возникают порой в канун Субботы.

На Крохмальной нас знали все. Что ни день мы с моим приятелем Менделем часами слонялись по улице, обняв друг дружку за плечи. Поглощенные выдумыванием всяких историй, мы то и дело натыкались на корзины с фруктами и овощами, принадлежавшие торговкам, и те кричали нам вслед: «Совсем ослепли, бездельники!»

Мне было в ту пору лет десять. А Менделю уже одиннадцать. Я был голубоглазый, белолицый, при этом худой, как палка, с тонкой цыплячьей шеей и ярко рыжими волосами. Пейсы мои вечно развевались, словно их трепало ветром. Куртка постоянно расстегивалась, поскольку карманы ее были набиты дешевыми книжками, что продавались по две на грош. Я не только уже мог сам прочесть страницу из Талмуда, но и постоянно совал нос в отцовскую Каббалу, в которой, впрочем, ничего не понимал. На последних страницах этих дешевых книжонок я рисовал цветными карандашами шестикрылых ангелов, двухголовых зверей с глазами на хвосте, рогатых демонов со свиными рылами, змеиными телами и коровьими копытами. По вечерам, стоя на нашем балконе, я вглядывался в усеянное звездами небо и размышлял о том, как все было устроено еще до сотворения мира. Дома все считали, что из меня вырастет безумный философ, вроде того профессора из Германии, который десятилетиями размышлял о загадках бытия и наконец пришел к выводу, что люди должны ходить вниз головой и вверх ногами.

Мендель был сыном угольщика. Раз в несколько недель его отец приносил к нам в дом здоровенные корзины с углем, и моя мать давала ему за работу копейку. Мендель был повыше меня ростом, смуглый, как цыган, волосы словно вороново крыло. У него был короткий нос, и разделенный на двое подбородок, а глаза раскосые — как у татарина. Друг мой ходил в залатанной куртке и рваных башмаках. Их семья жила в одной комнате в доме № 13 по Крохмальной улице. Мать Менделя, кривая на один глаз, торговала глиняной посудой на задах рынка.

Нас объединяла общая страсть — придумывание невероятных историй. Нам никогда не надоедало слушать рассказы друг друга. Как-то поздним летним вечером мы шли к Яношскому базару, вдруг Мендель остановился и сказал, что хочет открыть мне одну тайну: на самом деле его отец вовсе не угольщик. Это он просто для виду притворяется. Взаправду-то он богаче самого Ротшильда. У их семьи в лесу есть настоящий дворец, да еще замок на берегу моря, и там полным-полно золота, серебра и бриллиантов. Я спросил Менделя, откуда же у них такое богатство?

— Поклянись своими цицес, что никому не скажешь[3].

Я поклялся.

— Давай расщепим соломинку.

Мы нашли соломинку и взявшись за ее концы, обмотались ей, как перевязью. Мендель мечтательно прищурил татарские глаза и расплылся в улыбке, показывая ослепительные белые зубы.

— Мой отец — грабитель, — сказал он.

От этих слов у меня мурашки побежали по спине.

— А кого он грабит?

— Он делает подкопы под банки и уносит оттуда все золото. А еще устраивает засады в лесу и нападает на проезжих купцов. У него есть ружье и сабля. К тому же он колдун и может войти в ствол дерева, даже если там нет никакой щели.

— Тогда зачем он таскает корзины с углем? — удивился я.

— Чтобы полиция не прознала…

Мендель объяснил мне, что отец его промышляет не в одиночку. Он главарь шайки, в которой двенадцать сотен разбойников. Отец Менделя посылает их воровать по всему свету, и они приносят ему добычу. Одни плавают по морям и нападают на корабли, другие подстерегают караваны в пустыне. Мой приятель утверждал, что кроме его матери у отца есть еще двенадцать наложниц — все они плененные принцессы. Мендель заявил, что после бармицвы он тоже станет разбойником. И женится на принцессе, что живет за рекой Самбатион. Принцесса ждет не дождется, когда он придет за ней. У нее золотые волосы до пят, а на ногах — золотые туфли. Чтобы девушка не ровен час не сбежала, отец Менделя приковал ее к столбу железной цепью.