– Трудно, землячка! Чувствую я – очень трудно вам!

– Всем трудно! – махнув рукой, ответила она. – Может, только тем, которые понимают, им – полегче… Но я тоже понемножку понимаю, чего хотят хорошие-то люди…

– А коли вы это понимаете, мамаша, значит, всем вы им нужны – всем! – серьезно сказал Егор.

Она взглянула на него и молча усмехнулась.

В полдень она спокойно и деловито обложила свою грудь книжками и сделала это так ловко и удобно, что Егор с удовольствием щелкнул языком, заявив:

– Зер гут! как говорит хороший немец, когда выпьет ведро пива. Вас, мамаша, не изменила литература: вы остались доброй пожилой женщиной, полной и высокого роста. Да благословят бесчисленные боги ваше начинание!..

Через полчаса, согнутая тяжестью своей ноши, спокойная и уверенная, она стояла у ворот фабрики. Двое сторожей, раздражаемые насмешками рабочих, грубо ощупывали всех входящих во двор, переругиваясь с ними. В стороне стоял полицейский и тонконогий человек с красным лицом, с быстрыми глазами. Мать, передвигая коромысло с плеча на плечо, исподлобья следила за ним, чувствуя, что это шпион.

Высокий, кудрявый парень в шапке, сдвинутой на затылок, кричал сторожам, которые обыскивали его:

– Вы, черти, в голове ищите, а не в кармане!

Один из сторожей ответил:

– У тебя в голове, кроме вшей, ничего нет…

– Вам и ловить вшей, а не ершей! – откликнулся рабочий. Шпион окинул его быстрым взглядом и сплюнул.

– Меня-то пропустили бы! – попросила мать. – Видите, человек с ношей, спина ломится!

– Иди, иди! – сердито крикнул сторож. – Рассуждает тоже…

Мать дошла до своего места, составила корчаги на землю и, отирая пот с лица, оглянулась.

К ней тотчас же подошли слесаря братья Гусевы, и старший, Василий, хмуря брови, громко спросил:

– Пироги есть?

– Завтра принесу! – ответила она. Это был условленный пароль. Лица братьев просветлели. Иван, не утерпев, воскликнул:

– Эх ты, мать честная…

Василий присел на корточки, заглядывая в корчагу, и в то же время за пазухой у него очутилась пачка листовок.

– Иван, – громко говорил он, – не пойдем домой, давай у нее обедать! – А сам быстро засовывал книжки в голенища сапог. – Надо поддержать новую торговку…

– Надо! – согласился Иван и захохотал. Мать, осторожно оглядываясь, покрикивала:

– Щи, лапша горячая!

И, незаметно вынимая книги, пачку за пачкой, совала их в руки братьев.

Каждый раз, когда книги исчезали из ее рук, перед нею вспыхивало желтым пятном, точно огонь спички в темной комнате, лицо жандармского офицера, и она мысленно со злорадным чувством говорила ему:

«На-ко тебе, батюшка…»

Передавая следующую пачку, прибавляла удовлетворенно: «На-ко…»

Подходили рабочие с чашками в руках; когда они были близко, Иван Гусев начинал громко хохотать, и Власова спокойно прекращала передачу, разливая щи и лапшу, а Гусевы шутили над ней:

– Ловко действует Ниловна!

– Нужда заставит и мышей ловить! – угрюмо заметил какой-то кочегар. – Кормильца-то – оторвали. Сволочи! Ну-ка, на три копейки лапши. Ничего, мать! Перебьешься.

– Спасибо на добром слове! – улыбнулась она ему. Он, уходя в сторону, ворчал:

– Недорого мне стоит доброе-то слово…

Власова покрикивала:

– Горячее – щи, лапша, похлебка…

И думала о том, как расскажет сыну свой первый опыт, а перед нею все стояло желтое лицо офицера, недоумевающее и злое. На нем растерянно шевелились черные усы и из-под верхней, раздраженно вздернутой губы блестела белая кость крепко сжатых зубов. В груди ее птицею пела радость, брови лукаво вздрагивали, и она, ловко делая свое дело, приговаривала про себя:

– А вот – еще!..

Вечером, когда она пила чай, за окном раздалось чмоканье лошадиных копыт по грязи и прозвучал знакомый голос. Она вскочила, бросилась в кухню, к двери, по сеням кто-то быстро шел, у нее потемнело в глазах, и, прислонясь к косяку, она толкнула дверь ногой.

– Добрый вечер, ненько! – раздался знакомый голос, и на плечи ее легли сухие, длинные руки.

В сердце ее вспыхнули тоска разочарования и – радость видеть Андрея. Вспыхнули, смешались в одно большое, жгучее чувство; оно обняло ее горячей волной, обняло, подняло, и она ткнулась лицом в грудь Андрея. Он крепко сжал ее, руки его дрожали, мать молча, тихо плакала, он гладил ее волосы и говорил, точно пел:

– А не плачьте, ненько, не томите сердца! Честное слово говорю вам – скоро его выпустят! Ничего у них нет против него, все ребята молчат, как вареные рыбы…

Обняв плечи матери, он ввел ее в комнату, а она, прижимаясь к нему, быстрым жестом белки отирала с лица слезы и жадно, всей грудью, глотала его слова.

– Кланяется вам Павел, здоров и весел, как только может быть. Тесно там! Народу – больше сотни нахватали, и наших и городских, в одной камере по трое и по четверо сидят. Начальство тюремное ничего, хорошее, и устало оно – так много задали работы ему чертовы жандармы! Так оно, начальство, не очень строго командует, а все говорит: «Вы уж, господа, потише, не подводите нас!» Ну, и все идет хорошо. Разговаривают, книги друг другу передают, едой делятся. Хорошая тюрьма! Старая она, грязная, а – мягкая такая, легкая. Уголовные тоже славный народ, помогают нам много. Выпустили меня, Букина и еще четырех. Скоро и Павла выпустят, уж это верно! Дольше всех Весовщиков будет сидеть, сердятся на него очень. Ругает он всех не уставая! Жандармы смотреть на него не могут. Пожалуй, попадет он под суд или поколотят его однажды. Павел уговаривает его: «Брось, Николай! Они ведь лучше не будут, если ты обругаешь их!» А он ревет: «Сковырну их с земли, как болячки!» Хорошо держится Павел, ровно, твердо. Скоро его выпустят, говорю вам…

– Скоро! – сказала мать, успокоенная и ласково улыбаясь. – Я знаю, скоро!

– Вот и хорошо, коли знаете! Ну, наливайте же мне чаю, говорите, как жили.

Он смотрел на нее, улыбаясь весь, такой близкий, славный, и в круглых глазах светилась любовная, немного грустная искра.

– Очень я люблю вас, Андрюша! – глубоко вздохнув, сказала мать, разглядывая его худое лицо, смешно поросшее темными кустиками волос.

– С меня немногого довольно. Я знаю, что вы меня любите, – вы всех можете любить, сердце у вас большое! – покачиваясь на стуле, говорил хохол.

– Нет, вас я особенно люблю! – настаивала она. – Была бы у вас мать, завидовали бы ей люди, что сын у нее такой…

Хохол качнул головой и крепко потер ее обеими руками.

– Где-нибудь есть и у меня мать… – тихо сказал он.

– А знаете, что я сегодня сделала? – воскликнула она и торопливо, захлебываясь от удовольствия, немножко прикрашивая, рассказала, как она пронесла на фабрику литературу.

Он сначала удивленно расширил глаза, потом захохотал, двигая ногами, колотил себя пальцами по голове и радостно кричал:

– Ого! Ну, – это не шутка! Это дело! Павел-то будет рад, а? Это – хорошо, ненько! И для Павла и для всех!

Он с восхищением щелкал пальцами, свистал и весь качался, блестел радостью и возбуждал в ней сильный, полный отзвук.

– Милый вы мой, Андрюша! – заговорила она так, как будто у нее открылось сердце и из него ручьем брызнули, играя, полные тихой радости слова. – Думала я о своей жизни – господи Иисусе Христе! Ну, зачем я жила? Побои… работа… ничего не видела, кроме мужа, ничего не знала, кроме страха! И как рос Паша – не видела, и любила ли его, когда муж жив был, – не знаю! Все заботы мои, все мысли были об одном – чтобы накормить зверя своего вкусно, сытно, вовремя угодить ему, чтобы он не угрюмился, не пугал бы побоями, пожалел бы хоть раз. Не помню, чтобы пожалел когда. Бил он меня, точно не жену бьет, а – всех, на кого зло имеет. Двадцать лет так жила, а что было до замужества – не помню! Вспоминаю – и, как слепая, ничего не вижу! Был тут Егор Иванович – мы с ним из одного села, говорит он и то и се, а я – дома помню, людей помню, а как люди жили, что говорили, что у кого случилось – забыла! Пожары помню, – два пожара. Видно, все из меня было выбито, заколочена душа наглухо, ослепла, не слышит…