В жизни так много учителей, а учащихся мало, учений много, а истина?

Кто знает, где и в чём истина?

Лучше, поборов торопливое и не всегда чистое желание быть учителем, молча умереть, чем увеличить ложь жизни и умножить ошибки людей.

Вот и всё…

В первый раз я их увидал в Севастополе. Из группы, человек в двадцать, «голодающих из России», явившихся к подрядчику-землекопу проситься на работы по выемке земли для какой-то канавы, резко выделялись две высокие худые фигуры, в которых с первого взгляда можно было узнать босяков и по костюмам, и по рисовке, и по той бесшабашной независимости, с которой они держались среди пришибленных голодающих, скучившихся на дворе подрядчика, сидевшего на резном крылечке своего весёленького домика, кругом обсаженного тополями.

Сняв шапки, голодающие стояли понуро, говорили тихо и просительно, и из каждой складки их рваных армяков сияло печальное сознание беспомощности и той угнетённости духа, которая, подавляя человека, делает его каким-то деревянным автоматом, в одну секунду готовым подчиниться чужой воле.

С подрядчиком говорил низенький чернобородый мужик с жёлтым лицом и живыми, но подёрнутыми дымкой печали глазами.

Углы рта у него были опущены книзу, и к ним от переносья легли те две резкие морщины, которые придают такое характерное страдальческое и измождённое выражение ликам святых на иконах русской школы. Говорил он медленно и округлённо:

— Будь благодетелем, господин, возьми! Мы за всякую цену согласны, нам бы на кусок только, потому как больно уж мы ослабли животами!

Сзади его раздавались вздохи. Подрядчик, сырой и толстый человек средних лет, с болезненным лицом и серыми сощуренными глазами, задумчиво барабанил пальцами по своему животу и разглядывал артель.

— Возьми, сделай милость. Мы те в ножки поклонимся!.. — И мужик стал опускаться книзу.

— Ну, ну! Не надо, — сказал подрядчик, махнув рукой. — Ладно, беру. Всех беру. Полтина в день, харчи ваши…

Мужик почесался и, вздохнув, оглянул свою артель. У нескольких из его товарищей по грустным лицам прошла как бы неуловимая тень, и они тоже вздохнули. Чернобородый мужик крякнул и переступил с ноги на ногу.

— У тебя вон работают на твоих, харчах по шесть гривен… — робко заявил он.

— Ну? — строго спросил подрядчик.

— Ничего… мы бы не хуже…

— Не хуже! Знаю я. Те смоленские, исконные землекопы.

— Больше всё наши как будто…

— Какие это ваши?

— Самарски… пензенски, симб…

— А ты вот что: хошь работать, — иди и становись, а не хошь, — пошёл…

Ну? То-то! Иди… Сколько человек?

— Нас-то? Нас восемнадцать… А трое вон не наши… — мужик кивнул головой в сторону, где стоял я и двое босяков.

Подрядчик поднялся, поглядел на нас, и на его толстом лице появилась злая гримаса.

Щёки и губы дрогнули, он сжал кулак и, подняв его, закричал:

— Вы опять пришли, дьяволы? Ах ты!.. И скоро ли это вас в каторгу сошлют!

Где лопаты? Где кирки? Воры! Мерзавцы! Ведь кабы время мне, я бы вас усадил в одно место…

Один из босяков, пониже ростом, в рыжей шляпе без полей и бритый, передёрнул плечами и спокойно заявил:

— А ты, Сергейка, не лай… а то мы тебя прежде к мировому-то сведём за оскорбление словом. Вник? Лопаты!.. Кирки!.. Дура жирная. Ты видел, что мы твои лопаты взяли?

Подрядчик затопал ногами и закричал ещё громче:

— Вон, черти!.. Пшли! Гони их, ребята, всех троих! Гони…

Ребята нерешительно посмотрели на нас и расступились. Другой босяк, в солдатской кепи старого образца, с сивой бородой, широкой и волнистой, и с чёрными, мрачными глазами, проговорил густо и звучно:

— Не дашь работы?

— Пошли! Иди вон!..

— Не ори, Сергейка, лопнешь! — посоветовал бритый. — Идём, Маслов…

Его сивобородый товарищ круто повернулся и, важно покачиваясь, пошёл со двора.

Голодающие торопливо расступались перед его солидной и крупной фигурой.

Он смотрел куда-то вдаль, через и мимо коренастых приволжан.

— Ну, так прощай, Сергейка! Издохнешь ежели до встречи, всё равно — я тебе и на том свете трёпку дам…

Он тоже пошёл со двора, а я отправился за ними, идя сзади их.

Маслов был одет в синюю кретоновую блузу и штаны из бумазеи, а его товарищ — в белую некогда, а теперь серую от грязи, короткую поварскую курточку, надетую прямо на голое тело, и в новенькие клетчатые серые брюки.

— Вот мы, Миша, и опять ни при чём. Не везёт, хвост те на голову! Надо нам из этой дыры вон… а? — заговорил бритый.

— Пойдём… Куда? — ответил и спросил товарищ.

— Как куда? Куда хотим. Все пути-дороги нам открыты. Куда желаем, туда и дёрнем. В Астрахань, примерно… А по дороге на Кубань… Теперь там скоро молотьба.

— А по дороге в Архангельск… Теперь там скоро зима… Может, и…

— Сдохнем от мороза? Бывает. Но только ты не вскисай. Нехорошо с такой-то бородищей…

— Ничего у нас нет?

— То есть это насчёт еды? Чистота!..

— Как же?

— Не знаю. Надо поискать… Ежели бог не выдаст, то свинья не съест…

Лучше мы её…

Товарищи замолчали. Бритый шёл, посвистывая и заложив руки за спину. Его товарищ одной рукой гладил бороду, а другую засунул за пояс штанов.

— Серёжка-то расходился как!.. Не может… про лопаты… Вот бы теперь нам лопату! Можно бы ей пятака три-четыре загрести. «Вон!» — говорит… И того выгнал из-за нас… Длинный тут стоял такой, видел ты?

— Вон он сзади идёт… — не оборачиваясь, сказал Маслов.

Без сомнения, и его товарищ знал, что я иду на два шага сзади его; он не мог не слышать стука моей палки по панели и моих шагов, но, очевидно, ему почему-то не нужно было показывать это мне.

— А!.. — воскликнул он, оглядываясь и разом смерив меня подозрительным и пытливым взглядом насмешливых карих глаз. — Что, брат, прогнали? Из-за нас это.

Откуда?

Я сказал откуда.

Бритый пошёл рядом со мной и первым делом бесцеремонно ощупал мою котомку.

— А ведь у тебя есть хлеб! — сделал он открытие. Маслов тоже остановился и тоже недоверчиво смерил меня своими мрачными глазами.

— Есть! — сказал я. — И деньги есть.

— И деньги! — изумился бритый. — Много денег?

— Восемьдесят четыре копейки! — гордо сообщил я.

— Дай мне двугривенный! — решительно сказал Маслов и положил мне на плечо свою мохнатую, тяжёлую руку, не сводя с меня своих глаз, загоревшихся жадным огоньком.

— Давайте пойдём все вместе! — предложил я.

— Идёт! — крикнул бритый. — Аи да ты! Славно!.. Молодец!.. Только вот что скажи мне: деньги у тебя есть, хлеб есть…

— Ещё хохлацкого сала два фунта! — постепенно возвышал я себя в глазах новых знакомых.

Маслов довольно засмеялся и с твёрдой уверенностью сказал:

— Всё съедим, до крошки!

— Дв-ва ф-фунта сала!.. — изумился бритый. — И ты пришёл к Серёжке на работу наниматься со всем этим, а?!.

— Ну? — спросил я, не понимая, в чём дело.

— Да зачем? Ведь у тебя харч есть, деньги есть! Али ты дом каменный хочешь строить? Тьфу!.. Кабы нам столько… Сейчас бы в трактир. Чаю! Бутылку! Калача!..

Тррр!..

Через час от моих капиталов оставалось только одно приятное ощущение живительной теплоты в желудке и лёгонький туман в голове. Мы сидели в закопчённом трактире.

Кругом нас колыхался тяжёлый, опьяняющий шум и облака табачного дыма, а в раскрытые окна мы видели море, синее и блестящее на солнце.

Маслов смотрел на него, а бритый, которого звали Степок, положив локти на стол, разговаривал со мной. Переговорив о многом материальном, мы говорили уже о душе, и Степок развивал предо мной свои взгляды по этому вопросу.

— Я, брат, думаю, что душа бывает разная. Как жизнь на неё дохнёт, — вот в чём дело. Дохнёт ласково, — душа ничего, весёлая, светлая, а ежели дохнёт сентябрём, — душа будет тусклая, дряблая. Человек тут ни при чём. Он что может? Он растет себе, и душа растёт. вот он, примерно, дорос до двадцати годов… Тут смотри в оба, коли хочешь сам себе атаманом быть. В это время душа чуткая… как струна. Терпи, значит… не давай ей дребезжать от всякой малости… держи себя в руках. Не сумел — шабаш!