И весьма рано положил глаз на Лиану и женился на ней примерно в то же время, когда Бодо получил свой первый срок. Лиана подарила мне счастливые годы супружеской жизни, в то время как Бодо влачил горестные годы тюремного заключения. Все дело в том, что он слишком радикален. Я высказал свои мысли по этому поводу в брошюре «Шиллер истинный, Шиллер ложный», однако мне и доныне не удалось найти для нее издателя. И все же я постоянно — вот уже двадцать лет кряду — наслаждаюсь искусством своей жены, которая играет для меня, покуда я поглощаю заработанный честным трудом ужин, либо веселый танцевальный мотивчик, либо некий берущий за душу романс, который, кстати сказать, у нас недостаточно известен. Спокойный, сытный ужин, вкушаемый в собственном доме и сопровождаемый звуками, извлекаемыми из скрипки моей доброй Лианой, — какое умиротворение в этой картине и какой контраст с заброшенностью Бодо!

Вечером мне в самом деле очень нужен покой: от отца я унаследовал мебельный магазин и теперь занимаюсь продажей самых современных предметов, какие только имеются в области меблировки: смело изогнутые кресла самых ярких тонов, столы, похожие то на застывшие молнии, то на храмы, то на хоромы; с восьми утра и до семи вечера я с неизменной улыбкой продаю наимоднейшую мебель. Так что каждому понятно, что вечерами я предпочитаю окружение другого рода: бабушкины картины, бабушкин стол — и спокойный, заработанный честным трудом ужин, вкушаемый под звуки веселенького танцевального мотивчика или берущего за душу романса, исполняемого на скрипке Лианой.

Часто за ужином я вспоминаю о Бодо: жует ли он опять черствый тюремный хлеб? Ведь он, несомненно, был одаренным человеком и своеобразным и смелым интерпретатором Шиллера. Но разве смелость не заводит всегда слишком далеко? Разве радикальность не всегда приводит к несчастьям? Это всё мысли, которые я должен буду включить в свою брошюру — ведь когда придет время, я наверняка найду для нее издателя. Критики всполошатся, а молодежь — я надеюсь — последует за мной.

Мужчина и женщина сидели, не зажигая света, у камина и поглядывали на светящийся циферблат часов. В 20.15 должна была начаться радиопьеса писателя Д. Было 20.14.

— Уже можно включить, — сказала женщина.

Мужчина кивнул и нажал на кнопку радиоприемника, стоявшего рядом с ним на стуле. Не прозвучало ни названия пьесы, ни вступительных слов, они сразу оказались в середине диалога.

— Папочка, — сказал женский голос, — должен же ты, в конце концов, понять, что Карл заслужил отпуск. Сейчас его очередь отдыхать, и я могла бы встретить его завтра в Лондоне.

— Этого нельзя сделать, — тихо ответил отец, — ты ведь знаешь, что Кюн болен и я не могу обойтись без Карла, кто же будет в Гамбурге…

— Вот всегда так, — перебил женский голос. — Всегда Карл всех выручает. Сейчас болен Кюн, месяц назад заболел Груббе, а через месяц будет болен кто-то еще. Я считаю, папочка…

— Наши часы, по-видимому, опять отстали, — говорит женщина у камина, — мы не услышали названия пьесы.

— Да, — подтвердил мужчина. — Часы отстают.

— Плохая пьеса, — заметила женщина, — актеры говорят свой текст отвратительно, это такой пошлый натурализм, который не следовало бы предлагать слушателям. Выключи.

Но мужчина чего-то ждал. Теперь разговаривали две женщины, мать и дочь.

— Мамочка, поговори с папой. Пожалуйста, поговори с ним. Я два года не видела Карла, а ведь он бы мог без труда завтра приехать сюда из Ливерпуля…

— Но ты же знаешь, — сказала мать, — что я никогда не вмешиваюсь в его дела. Я в них ничего не понимаю, нам, женщинам, следует…

— Но этот вопрос отнюдь не связан с делами, речь идет о Карле и обо мне, о нас обоих…

— Это наверняка какая-то ошибка, — сказала женщина у камина, — такое дерьмо Д. никогда не напишет, а В. не сделает такой глупой инсценировки.

Это и впрямь оказалось ошибкой, но выяснилось это, лишь когда зажгли свет и осмотрели как следует радиоприемник: дети, перед тем как пойти спать, сдвинули стрелку на два миллиметра влево и тем самым переключили его со средних волн на короткие. И в динамике у родителей работал не радиопередатчик, а радиотелефон океанского лайнера. Диалог все еще продолжался. Он был мучительным и совершенно частным. Послышался плач, а в мужском голосе зазвучала энергия:

— Ну нельзя, не получается, и все тут, и тебе придется примириться с этим.

Плач, потом опять голос матери:

— Ну будь же благоразумна, доченька.

— Прошу тебя, — нервно сказала женщина у камина, — выключи сейчас же, и побыстрее.

Мужчина протянул руку к кнопке, нажал, и в комнате стало тихо.

— Мне стыдно, — тихо сказал женщина, — что я приняла это за отрывок из плохой радиопьесы. А ты сразу все понял?

— Да, — ответил мужчина, — я сразу догадался, что это не пьеса. Даже самая плохая пьеса, поставленная бездарным режиссером с посредственными актерами, не может быть такой плохой, каким кажется кусок жизни, если его ошибочно принимают за искусство и оценивают соответственно.

Однажды я нечаянно подслушал слова какой-то женщины в соседней кабинке телефона-автомата: «Значит, ты меня больше не любишь и хочешь меня бросить». Подобную фразу можно встретить в любой дешевой книжонке, но эта фраза, сказанная незнакомой женщиной, произвела на меня более сильное впечатление, чем многие вполне прилично написанные романы как бы взятые из жизни, в которых я и двух страниц не мог прочесть, забыв, что это — всего лишь бумага. То, что мы сейчас слышали, было вырвано из жизни, но — слава Богу! — это не искусство.

— Боже мой, да как я могла догадаться, — возразила женщина, — что по радио мы слышали вместо радиопьесы взаправдашний разговор.

— А мы всегда должны ожидать встречи с жизнью, — откликнулся мужчина. — Даже по радио.

— Жалко, что мы так и не услышали ту радиопьесу.

— Не знаю, так ли уж жалко, — сказал мужчина. — И я не стану наказывать детей за то, что они опять крутили ручки приемника. Мне только очень хочется знать, встретит ли она завтра своего Карла в Лондоне.

— Мне кажется, — заметила женщина с улыбкой, — что это зависит от Карла, а его-то мы и не слышали.

Он вовсе не жалел, что в такую ночь остался один, даже обрадовался. Зато теперь проклинал себя за то, что опять поступил непоследовательно и воспользовался лифтом, чтобы поскорее очутиться на улице: он ненавидел навязчивую интимность той вынужденной близости, какая неизбежно возникает в трамваях и кабинах лифта. Он сразу понял, что электричество отключилось не только в этом лифте, не только в этом доме, но во всем городе. Мрак, который на них навалился, был всеобщим.

— Прекрасно, — заявил он, — я предлагаю: для начала мы прекратим курить, будем избегать лишних движений, волнений и прикосновений. Необходимо экономить кислород, он станет для нас драгоценным.

— Через несколько минут все это кончится, — заявила молоденькая девушка. — У них есть моторизованные бригады обслуживания, которые быстро устраняют любые неполадки в лифтах. В нашей фирме…

— В эти минуты в городе нуждаются в услугах этих бригад от четырехсот до пятисот лифтов. Предлагаю для нашего общего пользования философию пессимизма — доказано, что при оптимизме потребляется больше кислорода.

Молодой человек в макинтоше засмеялся, бросил горящую сигарету на пол, загасил ее подошвой и сказал:

— Сдается, мы собираемся основать здесь некое государство. Первые законы уже изданы, остается лишь выяснить вопрос о власти.

— Вы, очевидно, юрист, не так ли? — спросил пожилой господин.

— Нет, я таксист, и, если мы застрянем здесь дольше чем на полчаса, мой лучший заработок сегодня пойдет коту под хвост. Канун Нового года, да еще и авария на электростанции, значит, трамваи не работают, а я торчу здесь. Но я привык, мне частенько не везет.