— Это должно меня напугать?
В ее голосе не было ни тени страха, и Кларк подумал, что у Мелани Уитлоу действительно нет никаких фобий, помимо вполне объяснимой боязни молний. Когда Кларк повернулся и посмотрел ей в глаза, он увидел в них только интерес, непреодолимое желание понять. Ему знакомо было это выражение: каждый день он неоднократно видел его в зеркале. С того самого дня, когда пришла повестка в суд. А может быть, даже и раньше.
Он вырос в семье мэра маленького городка и с раннего детства научился сдерживать свои эмоции. Выше всего ценилась благопристойность. Ни веселой беготни с мальчишками во дворе, ни шумных игр. В школе — только хорошая учеба, примерное поведение, послушание во всем. Сын мэра должен быть примером для других…
Но сын мэра также должен был молчать о том, как мэр в негодовании разбил ветровое стекло новенькой машины, потому что она не хотела заводиться. Сын мэра не должен был никому рассказывать о чеках, пожертвованных жителями на празднование юбилея городка, которые мэр разорвал только потому, что кто-то поинтересовался, как будут израсходованы средства…
Единственное, чему Кларк научился в отчем доме, — это тому, что ярость непродуктивна и разрушительна. Если дать ей волю, она может даже искалечить душу когда-то хорошего, доброго человека. Кончилось все это долго вызревавшим бунтом. Едва окончив школу, он сбежал из дому. Все, чего он добился потом, было только его заслугой… Как и эта история с Джейн Томлинсон.
Но сейчас ему не о чем беспокоиться. Только не здесь. Только не с Мелани Уитлоу.
— Вам ни к чему бояться меня, — заверил ее Кларк, решив отбросить горькие воспоминания и сосредоточиться на этой чудесной, соблазнительной женщине. И все-таки сначала он должен сказать ей всю правду. — Ни к чему, — с горечью усмехнулся он, — если вы не собираетесь выдвинуть против меня ни на чем не основанное обвинение, как это сделала Джейн Томлинсон, а потом с видом благородного негодования рассказывать в суде возмутительные небылицы широко разинувшим рты присяжным.
Кларк перевел дыхание и посмотрел на Мелани. В ее глазах светилось искреннее сочувствие, и он неохотно продолжил рассказ.
— Эта почтенная матрона как могла добивалась моей благосклонности. Каждый сеанс — а было их всего-то два, при первой же возможности я расстался с этой любвеобильной домохозяйкой, — оборачивался для меня пыткой. — Кларк сделал паузу.
Мелани продолжала молчать. Ее взгляд был опушен. Ей не хотелось проводить какие-либо параллели и еще меньше хотелось, чтобы это делал Кларк. Наконец, чтобы нарушить затянувшееся молчание, она натянуто произнесла:
— Какая мерзость.
— Да, но отвратительнее всего повел себя я сам. Во время суда стало очевидным, что Джейн остро нуждается не в психоаналитике, а в психиатре. Но для остальных это было не столь очевидно. Присяжные, видимо привыкшие к телевизионным мыльным операм, распознали в этом процессе знакомый сюжет и единодушно вынесли мне обвинение. И здесь меня охватил приступ необъяснимой ярости. От глупой безысходности этого фарса я высказал вещи, которые уважающий себя психолог не сказал бы даже под пыткой, тем самым развив сюжет по знакомому им шаблону.
Мелани почувствовала, что Кларк весь дрожит, и взяла его руку в свою. Он вздрогнул, но вовсе не оттого, что ему неприятно было прикосновение ее бархатистых пальцев, а от отвращения к себе — за то, что и в интонациях его рассказа проскользнула ярость, которую он так порицал в отце и которую тогда обнаружил и в себе.
— По-человечески это можно понять. Хотя, наверное, не очень хорошо для репутации психоаналитика… Но если вас отстранили на год от практики, то почему позволили набрать нашу группу?
— Работа, которую я пишу, — в рамках университетских исследований. Она не рассматривается как частная практика. На ученом совете меня внимательно выслушали и, взвесив все обстоятельства, сочли, что я имею моральное право продолжать исследования. Кстати, о репутации психоаналитика… Думаю, она тоже не пострадала. Каждый из нас рано или поздно сталкивается с подобным, а некоторые и неоднократно. Это специфика работы. Так что коллеги отнеслись к ситуации с полным пониманием и глубоким сочувствием. Чего нельзя сказать обо мне. На суде я вел себя безобразно…
— Мне кажется, вас трудно вывести из себя. Если вы и наградили ту женщину парой нелестных эпитетов, думаю, на то были веские основания.
— Какими бы ни были основания, я все равно не должен был терять хладнокровия. Моя профессия предполагает спокойное и снисходительное отношение к человеческим слабостям и хворям.
Мелани погладила его руку.
— Возможно, — задумчиво протянула она. — Но терять хладнокровие иногда приятно.
Кларк опять весь напрягся, но на этот раз реакция не имела ничего общего с попыткой подавить свою ярость. С тех пор как они оказались на этой лестнице, отрезанные от остального мира небывалой грозой, Мелани без конца делала завуалированные намеки, от которых у него в крови вспыхивало пламя. А ее прикосновения рано или поздно могли привести к взрыву.
Он слишком долго сам готовил себе еду, чтобы не распознать приглашения к адюльтеру, когда слышал его. И поскольку оно исходило от Мелани — женщины, признающей, что у нее мало опыта, если он вообще есть, в отношениях с мужчинами, — Кларк подозревал, что ее намерение продиктовано скорее исследовательским интересом и ей нужен секс как таковой.
По крайней мере, он на это надеялся.
— Когда, например? — спросил Кларк.
— Снимите вашу рубашку.
— Зачем?
Он услышал, как она глубоко втянула в себя воздух, а затем медленно выдохнула.
— Вы будете изучать мою просьбу до тех пор, пока я не передумаю, или вам необходима более серьезная причина, для того чтобы потерять хладнокровие?
Кларк стянул рубашку через голову и бросил ее на перила.
— Готово. Ваша очередь.
— Что?!
Кларк усмехнулся. Он готов был идти у нее на поводу, но не собирался наслаждаться или расплачиваться в одиночку. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: если красивая, отзывчивая женщина заточена вместе с вами на жаркой, сырой лестнице, предполагается, что раздеваться должны оба.
Господи, как ему это было нужно! Отвлечься. Потешить себя фантазиями. Все последнее время на душе у него лежала огромная тяжесть. И дело было совсем не в судебном разбирательстве, не в отстранении от практики, даже не в глупых нападках Джейн Томлинсон. Дело было в ярости, с которой он обрушился на нее. Неужели так велика сила наследственности? Неужели он обречен повторить путь, пройденный отцом?
Но с Мелани Уитлоу у него появился шанс усмирить свои эмоции взаимовыгодным, взаимовозбуждающим способом.
— Это будет только справедливо, — рассудительно заметил он. — Или вы боитесь обнажаться перед мужчиной? Список ваших фобий растет с каждой минутой.
Мелани села прямо и взялась за узел на блузке, но Кларк остановил ее руку.
— Позвольте мне.
Ее пальцы задрожали, но она кивнула и, повернувшись к нему, закрыла глаза.
— Разве вы не хотите наблюдать? — с вызовом спросил он.
Ресницы Мелани взметнулись вверх.
— Наблюдать?
Он повернулся так, чтобы была возможность действовать двумя руками.
— У меня такое чувство, что мне откроется отнюдь не рядовое зрелище. Я подумал, что вам, может быть, понравится мое… восхищение.
После короткого молчания Мелани посмотрела сначала вниз, затем на него. Если она хотела скрыть страх и одновременно нетерпение в своих глазах, то ей это не удалось. Но Кларку почему-то казалось, что она и не пытается скрывать своих эмоций. Она или не обладала необходимым для этого лукавством, а если и обладала, то ясно давала понять, что скрывать свои тайны больше не намерена. Кларк очень надеялся, что Мелани именно та, какой хочет казаться, — женщина, стремящаяся познать всю глубину, все нюансы страсти, женщина, мечтающая наверстать упущенное.
Потому что только такая женщина — без всяких сложностей, честная и любопытная — нужна была ему в этот момент. До тех пор пока он не поймет, чего хочет в жизни, помимо сиюминутных нужд и желаний, пока не выяснит природу и силу власти над ним темной ярости, охватившей его в зале суда, он не может никому давать каких-либо обещаний.
