Луарсаб слушал рассеянно.

К полудню подъехал Теймураз с семейством. Два царя без царства и без войска смотрели, как оставшиеся в живых с почетом и воинственными песнями хоронили грузинских дружинников в братской могиле.

Братьев Херхеулидзе Луарсаб велел похоронить отдельно. Когда положили их в вырытую яму, Луарсаб, оторвав от своей куладжи драгоценную застежку, бросил в могилу и сказал:

– Если я еще буду царем Картли, на этом месте воздвигну храм из белого мрамора на девяти колоннах. Спите, мои храбрецы, вашу кровь родина не забудет!

Луарсаб отвернулся. Метехские копьеносцы посмотрели на вздрагивающие плечи Луарсаба, и вдруг неистовство охватило их: обнажив шашки, они ожесточенно набросились на трупы врагов, отсекая у них головы. Вскоре на только что зарытых могилах выросли пирамиды из голов персиян.

– Это лучший памятник для храброго воина, – сказал Луарсаб, с трудом садясь на коня. Он подъехал с Теймуразом к крестьянской лачуге, где их ждала семья Теймураза.

Через час оба царя и Баака с метехскими телохранителями двинулись в Имерети.

Луарсаб обвел взором родные горы и медленно повернул коня.

Глубокое молчание нарушал только стук копыт…

На правом берегу Куры тянулись желтовато-пыльные холмы, чернели кустарники и деревья, высохшие травы вяло висели по стремнинам. Редкие прошлогодние листья съежились на ежевике и можжевельнике. И только зеленели большие плющи, свисая с деревьев, и едва расцветали февральские душистые фиалки белого и бледно-лилового цвета.

Уже виднелись очертания тбилисских стен, когда войска Георгия Саакадзе и Караджугай-хана сошлись у «Синего монастыря». Наступали сумерки, и Саакадзе предложил расположить стан в Сабуртало.

– Необходим отдых сарбазам и коням, потом, опасно ночью подходить к крепости. Тбилисцы плохо шутят, особенно если там Луарсаб. Надо помнить Ломта-гору, нельзя доверять тишине. Наверно, на стенах кипят котлы с жиром и смолой, наверно, стрелы смазаны ядом, наверно, бревна горящие держат наготове.

– Удостой, благороднейший, ответом: кипящий жир днем теряет свою силу?

– Мудрый из мудрых Караджугай-хан, о дне я еще не говорил, но лучше хитростью открыть ворота Табори. До утра подумаю и тебя прошу ночные часы уделить спасительным мыслям. Утром на совете порешим, как прославить «льва Ирана» новыми победами.

Когда ханы разошлись по шатрам, Георгий поднялся на шиферный выступ и долго смотрел на темнеющий Тбилиси.

Вдали на Сололакских отрогах вырисовывались величавые зубчатые стены Нарикала, террасами спускающиеся к Куре. Угрюмые скалы преграждали дорогу, тянувшуюся к югу города. Прозрачные облака, точно караван, приближались к башням и отдыхали после утомительного пути. Справа окутанная мглою скала свисала над лесистым обрывом, где виднелась белеющая галька обмелевшего ручья. На вершине мерцал одинокий огонек. И над скалой глубоко врезывался в небо волнистый Соганлугский хребет.

Настороженная тишина наполняла котловину. И только свежий ветер, налетая с Дигомского поля, теребил ветви старых чинар.

С волнением смотрел на Тбилиси Георгий. Он вспомнил свой первый приезд в этот город, полный очарования. Как он тогда доверчиво смотрел на будущее! Как жаждал подвигов! Здесь он вкусил отраву славы. Здесь встретил свою Русудан. «С большой радостью принимаю тебя, Георгий, в число друзей», – эти слова сказанные ему Русудан, и сейчас звучат могучей музыкой. Здесь его Тэкле познала вершину счастья и бездну злодейства. Здесь, на амкарских выборах, отрылось ему значение объединительной силы.

Союз азнауров! Он еще тогда понял амкар, оценил их сплоченность, их мастерство, их гордость от сознания своей власти над камнем, кожей и металлом. Он знает, что такое гордость, он умеет ценить это чувство и все может простить, кроме раболепия. Вот почему он любит Русудан, женщину, сотканную из гордости. Вот почему ему так дороги «барсы», эта дружина воплощенной гордости. А разве его раболепство перед шахом не есть гордое сознание своей силы? Разве не он, Георгий Саакадзе из Носте, держал в закованной руке славу и позор шаха Аббаса у ворот Упадари? Позор и слава тесно связаны друг с другом. Но пусть не думает шах, что обманом обезоружил Саакадзе. Нет, Георгий Саакадзе знает, какой ценой окупается гордость. Вот почему сейчас он ни Караджугай-хану, ни шаху Аббасу не даст разрушить Тбилиси. Тбилиси – сердце Картли. Пока бьется сердце, человек жив, пока цело сердце страны – страна жива…

Когда совсем стемнело, Георгий приказал Эрасти:

– Позови ко мне Дато, но только помни, – даже звезды не должны его видеть, а ты сторожи шатер. Если кто осмелится приблизиться, завой жалобно шакалом, если свой подойдет, крикни кукушкой; если от Караджугай-хана гонец, закричи совой… Эрасти взглянул на Саакадзе, повеселел и бросился к выходу. Вскоре в прорези шатра мелькнула и скрылась тень. Более часа шептал Саакадзе на ухо Дато едва внятные слова. Дато также отвечал шепотом. Спрятав туго набитый золотыми монетами кисет, Дато незаметно выскользнул из шатра.

Переждав, Саакадзе вышел следом за ним и, подойдя к палатке дежурного минбаши, заявил о необходимости послать в дозор сарбазов. Минбаши запротестовал. Сейчас ночь, сарбазы не знают местности, их всех перебьют. Подумав, Саакадзе велел позвать Дато и в присутствии минбаши приказал:

– Дато, выбери двух-трех дружинников-грузин, пусть поедут по направлению к Мцхета и осторожно проведают, где теперь царь Луарсаб. Скажи, чтоб к утру вернулись.

– Опасно, Георгий, за каждым кустом подстерегают картлийцы, все равно убьют, людей жаль…

– Пусть переоденутся пастухами… Если вернутся, проведите прямо в мой шатер, попробуем захватить Луарсаба. Поспеши, Дато.

Недовольно пожал плечами, Дато отошел. Саакадзе вместе с минбаши обошел спящий стан и вернулся в свой шатер.

Вскоре трое всадников, закутанных в башлыки и мохнатые бурки, поскакали к Мцхета, но, скрывшись за поворотом, резко повернули коней и помчались в обратную сторону.

– Как думаешь, Дато, удастся нам проникнуть в Тбилиси?

– За этим едем, Ростом…

– Надо до света вернуться, лишь бы разведчикам удалось незаметно скрыться из стана, – сказал Даутбек.

– Бедный Арчил, он бы это как волшебник проделал.

– Ничего, Ростом, те трое тоже из арагвинской дружины Арчила, не хуже сделают.

Раннее утро едва вырисовывало очертания мцхетских гор. На крутом берегу Куры Эрасти прогуливал трех коней. Вернувшиеся из Тбилиси «барсы», сбросив башлыки, одели папахи. Эрасти, подражая сове, тихо крикнул. Из расщелины вылезли трое молодых дружинников. Несмотря на пустынные берега, говорили шепотом.

– Все поняли? – строго закончил Даутбек.

Дружинники засмеялись, туго завязали башлыки и, вскочив на измученных коней, тихо поплелись к стану.

Разойдясь в разные стороны, Дато, Даутбек и Ростом, словно гуляя, незаметно вернулись в свои шатры, по пути проверяя сарбазов, стоящих на страже, и сердито расталкивая задремавших.

Эрасти, зевая, слонялся по стану. Его знали все и никогда не спрашивали, почему он рано встал или поздно лег. Перед Эрасти заискивали, не без основания считая его «ушами и глазами» большого сардара.

Никто не обратил внимания на Дато, вошедшего в шатер Саакадзе, тем более что стан был занят прибывшими тремя дружинниками, ускакавшими вчера на разведку.

Их повели к Караджугай-хану, хотя они настаивали на необходимости раньше явиться к Дато Кавтарадзе, ибо он грозил переломать им головы и ноги, если они вернутся без сведений. Так, споря, они приблизились к шатру грозного хана.

Выслушав дружинников, начальник шатра поспешил к хану, вскоре их ввели в шатер. Разведчики с напускным испугом и притворным благоговением склонились перед ханом. На его нетерпеливый окрик они, кланяясь и растерянно улыбаясь, пытались якобы овладеть собою. Прошло более получаса, пока наконец они собрались с силами и начали медленно рассказывать.