Десять недель кряду просидел Ретик над рукописью «Обращений», отдыхая от напряженной работы за долгими вечерними беседами.

Перед Ретиком раскрылась картина нового мироздания. О самых общих принципах системы он слыхал уже от Шонера. Теперь она возникала перед ним во всех своих сложных элементах, и математик не мог не поразиться грандиозности возведенного строения.

Старый каноник разъяснял первому — и единственному — своему ученику все, что вызывало у того недоумения.

В тесном общении привязчивое сердце одинокого человека родило теплое чувство. Прошло немного времени — и Ретик стал ему близок и дорог, как сын.

А в эти месяцы Дантышек насылал на притаившуюся в Церковной Области «лютерию» самые злые из своих посланий. Он грозил изгнанием из Вармии и конфискацией имущества всякому, кто имел лютеровские «или от его ядовитого общества» книги, кто читал или слушал чтение и не давал на сожжение такие книги, книжечки, гимны и все, что прибыло «из отравных тех мест».

Можно себе представить, какими глазами смотрел Дантышек на пребывание лютеранского профессора в курии его каноника! Меж тем все обошлось без нового конфликта, без принятия дисциплинарных мер. Что же помешало Дантышку хотя бы удалить еретика из епархии?

Епископ Иоанн окончательно убедился в широко признанной значимости астрономических занятий Коперника и в интересе к ним даже Рима! Он не посмел поэтому чересчур уж стеснять свободу действий доктора Николая.

Больше того, узнав вскоре о предстоящем выходе в свет трактата своего каноника, Дантышек написал длинные стихи и предложил — «в память старой дружбы с автором» — поместить их впереди книги. Это был жест примирения и попытка саморекламы. Коперник ответил любезным письмом. Но у него хватило мужества бросить стихи Дантышка в печь.

Посещение Ретика, рассчитанное на один-два месяца, затянулось на целых два года (1539–1541). Ретик, безусловно, сыграл в опубликовании «Обращений» важную роль. Если бы не он, великое творение, возможно, так и осталось бы в рукописи. В последовавших вскоре религиозных войнах рукописные архивы гибли без счета. И трудно сказать, какая судьба постигла бы трактат…

К началу осени Ретик приступил к сочинению обещанного Шонеру отчета.

Он писал с расчетом на быстрое типографское издание. Нетерпение увидеть опубликованным хотя бы беглое изложение коперниканской системы владело Ретиком так сильно, что он отослал Шонеру пересказ половины «Обращений», обещая дослать остальное для второго издания.

Однако второй части письма Ретик так и не написал, переменив намерение и задавшись целью издать скорее самые «Обращения».

Отчет Ретика Шонеру, напечатанный в зиму 1539–1540 года в Гданьске, именовался: «Первое повествование о книге Обращений»[160]. Это было первое печатное изложение учения Коперника. Оно очень интересно, особенно в своем введении, ярко рисующем умонастроения эпохи и взгляды самого Коперника.

В «Первом повествовании» Ретик обращается не только к ученым астрономам, но и к гораздо более широкому кругу — к многочисленным людям гуманистического воспитания, которым вопросы строения мира не были чужды. Изложение Ретика очень живо, изобличает его литературные способности и показывает с лучшей стороны цельную, хорошую натуру автора, его восторженное преклонение перед Коперником. На протяжении всего «Повествования» имя Коперника нигде не названо — всюду речь идет о «моем Господине Учителе».

В восторженных, исполненных своеобразной поэзии строках Ретик превозносит ясность и простоту новой системы, не устает повторять, что наконец-то «моим Господином Учителем» установлена полная согласованность между теорией и небесными явлениями.

Ретика очень заботит судьба учения. Он знает, как опасно было бы его заявление о том, что Коперник отверг или опроверг, или даже заменил Птолемея. Для блага нового учения, говорил он себе, нужно представить «Господина Учителя» верным продолжателем александрийца. И Ретик много раз на всякие лады, как своеобразное заклинание, повторяет это.

Для нашего современника эти места «Первого повествования» лучше всего, хоть и косвенным образом, показывают всю потрясающую революционную сущность коперниковского учения. Первого глашатая нового мироздания терзал страх за будущее. Перед ним вставали грозные лики ревнителей тысячелетней старины. «Я сам, как и мой. Господин Учитель, любим Птолемея всем сердцем», клянется Ретик. В другом месте он восхваляет «неутомимую, почти превосходящую человеческие силы тщательность Птолемеевых вычислений» и «неистощимое его прилежание в наблюдениях небесных явлений». Но в устах Ретика упоминание об этом — лишь военная хитрость. В этом нас убеждает то место «Повествования», где славный Ретик, снова забеспокоившись, как бы — упаси бог! — Коперника не обвинили в стремлении к новшествам, готов отвести удар на себя:

«Если мне в моей юношеской горячности привелось сказать лишнее, если оно было сказано слишком вольно и было направлено против почтенной и святой старины, — виной» тому только я сам. В отношении же Господина Учителя я прошу быть твердо уверенным, что он ничего так не желает,?как итти по стопам Птолемея… — Но небесные явления, держащие в своей власти всякого астронома, а также математические соображения принуждают его, против его воли принять иные выводы. Тем же методом, что Птолемей, и преследуя те же цели, он строит свое здание из совсем иных элементов».

Ретик был первым в ряду тех, кто старался тем или иным способом «позолотить пилюлю» и заставить науку, церковь и государственный авторитет проглотить в невинной оболочке революционное коперниковское учение.

Ретик продолжает: «Впрочем, как всякий способный человек, и особенно философ, мой Господин Учитель по всему складу своего ума весьма далек от того, чтобы из одной жажды новшеств отходить от древних воззрений. Это имеет место только по веским причинам и когда того требует само дело. Его возраст, серьезность его мыслей, его глубокая ученость, богатый талант, величие его духа таковы, что на него не может пасть подобное подозрение».

Трудно отказаться от мысли, что Ретик, сочиняя эти строки, имел перед умственным своим взором жирного, толстошеего Лютера, болтавшего за кружкой саксонского пива о дураках, готовых перевернуть свет из одной жажды новшеств. В другом месте, покончив со всеми этими осторожными оговорками, Ретик говорит: «Когда я продумываю это поистине удивительное построение моего Господина Учителя, мне часто приходит на ум изречение ученика Платона, который после изложения всех требований, предъявляемых к астроному, добавил: «Не должен заниматься наукой тот, кто в природе своей не имеет чего-то чудесного»«. Я, по божьей милости, стал свидетелем огромной работы мысли, которую предпринял мой крепкий духом Господин Учитель. Мне стало понятно, что я и представления не имел о такой тяжести труда. Груз подобной работы так велик, что ее никто другой, даже герой, не мог бы поднять и в конце концов преодолеть. Я постиг, почему древние рассказывали, что Геркулес, сын самого Зевса, не доверял надолго своим плечам и переложил небесный свод снова на спину Атласа, который был к тому приучен долгими годами и потому, приняв груз, со свежими силами бодро понес его дальше».

Очень интересен рассказ Ретика о методе работы Коперника:

«Мой Господин Учитель самым тщательным образом сопоставлял наблюдения всех времен с его собственными и записывал их в определенной последовательности. Они были у него всегда под рукой. Когда он приходил к какому-либо определенному выводу, решался вводить новое положение в науку или принятую теорию, он обращался к своим записям и проверял свои выводы по ним, идя от древних наблюдений вниз, вплоть до своих собственных, и тщательно взвешивая, какой закон или вывод их объясняет всего полнее и лучше. Придя таким путем и с помощью Урании[161] к определенному умозаключению, он затем сравнивал его с теорией древних и Птолемея.