Ваценрод молчит минуту, смакуя прекрасный «цицероновский» строй речи племянника. Его собственная латынь несравненно хуже. Но — странное дело — легко возбудимое самолюбие епископа теперь спокойно.

— Ты ведь встречал у меня во Влоцлавке Каллимаха, ученого итальянца, что вынужден был бежать из Рима? Прежде чем укрыться в Польше, он искал убежища в Константинополе. То, что изгнаннику привелось претерпеть на берегах Босфора, преисполнило его ярой ненавистью к туркам. Здесь, в Польше, он не уставал повторять всем и всегда о внутренней слабости османов и призывал поскорее объединиться против врагов христовой веры. Много вечеров провели мы с ним в беседах, и в голову нам приходили всякие планы, как поднять европейских государей в поход на хищный полумесяц… Не раз рассказывал я Каллимаху и о наших прусских делах. Ты понимаешь: что для него турки, то для меня — Тевтонский орден!..

Нахлынувшие воспоминания волнуют старого епископа. Он продолжает с необычным оживлением:

— Должно быть, в одно время родилась у нас мысль повернуть Орден на его изначальную дорогу. Побывали они в святой земле — дрались с сарацинами, потом перебрались в Венгрию — сражались с половцами. Здесь, на берегах Балтики, они уничтожили пруссов. Давно не осталось язычников в этих краях, а крестоносцы засели в своих бастионах. Пришло, наконец, время вновь тронуться им в путь. Пусть пойдут на нехристей-турок. Мы оба прямо загорелись этой мыслью. Я-то, признаться, отправил бы их хоть в преисподнюю — только бы подальше отсюда! Каллимаху виделось блестящее воплощение его мечты — кампания против турок… Он был очень близок ко двору, воспитывал детей Казимира. И вот Каллимах представил былому воспитаннику своему, Яну Ольбрахту, от нас обоих проект: вступить с Великим магистром в переговоры, чтобы перевести Орден в юго-восточные пределы королевства — в Подолию и Валахию. Ян Ольбрахт стал действовать осторожно — поручил послу при Ватикане разузнать, как отнесся бы к предложению Святой Отец. Только после этого вызвал он к себе Великого магистра. Тогда Орденом управлял фон Тиффен. Я был при встрече короля с его вассалом— и никогда ее не забуду…

Старая досада и гнев залили краской лицо Луки:

— Услышав, чего хочет от него Ян Ольбрахт, Тиффен забыл свою медоточивую манеру и стал рычать, как пес, у которого вырывают из пасти недоглоданную кость. Убеждения, призывы к долгу, прямое повеление сюзерена, все — звук пустой. Ягеллон готов был проучить собаку — двинуть на Кенигсберг конницу. Но тут помешала война с татарами. Добиться чего-нибудь мирными средствами можно было только в Риме. Ян Ольбрахт горячо этому отдался. Каллимах и я, мы гнали за Альпы гонца за гонцом. При Римской курии находились неотлучно целый год самые способные каноники Вармии. Долгие месяцы жил я этой мечтой. Но в Риме германский император вкупе с Великим магистром перетянули… Ваценрод вздохнул:

— Вот, Николай, мое большое, самое большое поражение. С тех пор я ни разу не встречался с Магистром без того, чтобы не ощутить всю горечь неудачи.

Сумерки сгустились. На небе обозначились бледные звезды севера. Позади замка взошла луна, и длинная черная тень легла на воды пруда. Николай еле различал лицо собеседника. Но в этот вечер ему очень хотелось дослушать признания дяди до конца.

— Может быть, — сказал он задумчиво, — ошибка была в том, что предложили Ордену перебраться на юго-восток в плохую минуту — когда не было силы, чтобы принудить Магистра выполнить требование короля. Не думаете ли вы, дядя Лука, что как раз теперь пришло время напомнить крестоносцам еще раз о Торунском договоре? Орден — вассал Польши, такой же, как и Вармия. Ведь заставил же Казимир выбирать в епископы Вармии только «приятную королю персону»…

— Этого соглашения, — живо перебил Ваценрод по-немецки, — Святой Отец не утвердил. Оно идет против церковных свобод. Ты ведь знаешь — я несколько лет занимал кафедру Вармии наперекор королю Казимиру.

— И все же, — возразил Коперник по-немецки же, — едва ли в Вармии появится когда-либо снова епископ, неугодный королю…

— Что до меня, — снова перебил Лука, — я пойду еще дальше. Я сделаю все для того, чтобы мне наследовал выходец из коренной Польши. Доверяю тебе тайну моего завещания — я прямо требую этого от капитула.

— А как отнесутся к этому наши прусские сеймики?

Невинное замечание взорвало епископа. Лука вскочил. Частое дыхание выдавало его волнение:

— Я рассказывал тебе о больших неудачах моей жизни… Вот еще одна… Я признанный глава Пруссии… и в своем собственном доме на каждом шагу встречаю одни помехи, неодобрение… Страшно сказать — я стал чужаком среди своих… Вся эта нескончаемая возня на сеймиках — где мне присягать королю: в Торуни или Кракове — что это, как не преступная глупость?! Пора бы понять: чем теснее будем мы жаться к Польше, тем лучше для нашей Пруссии… тем безопаснее будет с запада и с востока, со стороны императора и Ордена. Как мне отвратительны эти немецкие партии повсюду, даже в нашем капитуле!.. Я начинаю думать, что здесь, в Пруссии, живут разные люди…

Лука перешел тут на польскую речь:

— Дед моей матери погиб в Грюнвальдской битве, а мой отец много лет кряду сражался за воссоединение с королевством… Мне надоело выслушивать на всех сеймиках, что епископ вармийский слишком поддается Кракову! Чем больше я поддамся ему, тем лучше!.. Тем лучше для края… и тем лучше для моего сердца…

Отношения между Коперником и Ваценродом становились все ближе. Порою нелегко приходилось Николаю в его роли лейб-медика и советника. Лука слушал других охотно, правда — только тех, кого он считал не лишенными здравого смысла, а таких было немного. Однако после всех советов он поступал по-своему. И тут никто никакими доводами не мог его переубедить. А тех, кто пытался с ним спорить, он уничтожал своей едкой иронией.

Николай никогда не испытывал на себе обычных резкостей епископа с подчиненными, насмешек его и издевок. С племянником Ваценрод бывал всегда ровен и мягок.

Ваценрод был прирожденным политиком в рясе. Чисто церковные дела интересовали его мало — их он поручал викарию. Краков, Кенигсберг, Рим — сложные переплетения трех политических линий — вот чему Лука отдавал всего себя со страстью, удивительной для его лет.

Коперник помогал Ваценроду с большой охотой, порою сам загорался «ваценродовскими» идеями. Очень часто дядя и племянник выезжали на прусские сеймики. Случалось, что секретарь подсказывал епископу дипломатические ходы, да так ловко, что упрямое преосвященство и не замечало этого. Потом, возвращаясь домой по тряской дороге в экипаже, запряженном восьмеркой цугом, Ваценрод спохватывался, начинал забавно журить племянника, и оба весело смеялись над уловками епископского секретаря.

Уже давно заперты ворота, подняты разводные мосты. Замок погрузился в глубокий сон. Тишину ночи изредка нарушает отбивающий часы колокол.

Не спит каноник Коперник. Он встает с постели, зажигает масляную лампу. В кругу света худая нервная рука быстро бегает по бумаге. Это не послание Великому магистру, не ответ на запрос Римской курии. Перед каноником латинский «Альмагест», таблицы Альфонса. На большом листе вычерчено семь концентрических колец. В центре — круглый, полнощекий лик с извилистыми линиями-лучиками во все стороны. Под ним подпись — Sol[134]. На третьем кольце маленькое уплотнение, точка — Terra[135]. Точку объемлет малый кружочек с пятнышком — Luna[136].

Коперник пишет латинское письмо к университетским друзьям своим в Краков и Болонью. Вот уж сколько ночей кряду торунец бьется над тем, чтобы найти сжатую и выразительную форму для новой — гелиоцентрической — системы мира, дать ей убедительное логическое обоснование.

По пути из Италии молодой доктор заехал в Краков, чтобы поведать волнующие его мысли близким по духу людям — Бернарду Ваповскому, Лаврентию Корвину. Николай горячо доказывал правоту пифагорейцев Экфанта и Гисета и Аристарха с острова Самос. Однако он видел, что доводам нехватало стройности, и обещал изложить свои идеи в небольшом письме-трактате.