— Как завился?

— Волосы завил. Я им и щипцы приспособлял.

Этого я, признаюсь, не ожидал.

— Известна тебе одна барышня, — спросил я Семена, — Ильи Степаныча приятельница — зовут ее Машей?

— Как нам Марьи Анемподистовны не знать? Барышня хорошая.

— Твой барин в нее влюблен, в эту Марью… ну и так далее?

Семен вздохнул.

— От этой от самой от барышни и пропадать Илье Степанычу. Потому: любят они ее ужаственно, а в супружество взять не решаются — и бросить ее тоже жаль. От этого от самого ихнего малодушия. Уж очень они ее любят.

— Да что, она — хорошенькая? — полюбопытствовал я.

Семен принял серьезный вид.

— Господа таких любят.

— А на твой вкус?

— Для нас… статья не подходящая — вовсе.

— А что?

— Телом оченно худы.

— Если бы она умерла, — начал я снова, — ты полагаешь, Илья Степанович ее не пережил бы?

Семен опять вздохнул.

— Этого мы сказать не смеем — дело господское… а только барин наш — мудреный!

Я взял со стола большое и довольно толстое письмо, отданное мне Теглевым, повертел его в руках… Адрес на имя «его высокородия, господина батарейного командира, полковника и кавалера», с обозначением имени, отчества и фамилии, был очень четко и тщательно написан. В верхнем углу куверта стояло слово: «Нужное», дважды подчеркнутое.

— Послушай, Семен, — начал я. — Я боюсь за твоего барина. У него, кажется, недобрые мысли на уме. Надо будет отыскать его непременно.

— Слушаю-с, — отвечал Семен.

— Правда, на дворе туман такой, что на два аршина ничего рассмотреть нельзя; но всё равно: надо попытаться. Мы возьмем по фонарю, а в каждом окне зажжем по свечке — на всякий случай.

— Слушаю-с, — повторил Семен, зажег фонари и свечки, и мы отправились.

Как мы с ним блуждали, как путались — это передать невозможно! Фонари нисколько не помогали нам; они нисколько не разгоняли той белой, почти светлой мглы, которая нас окружала. Мы с Семеном несколько раз теряли друг друга, несмотря на то, что перекликались, аукались и то и дело взывали — я: «Теглев! Илья Степаныч!» — он: «Господин Теглев! Ваше благородие!» Туман до того сбивал нас с толку, что мы бродили, как во сне; мы оба скоро охрипли: сырость проникала до самого дна груди. Кое-как мы опять, по милости свечек в окнах, сошлись у избы. Наши совокупные поиски ни к чему не повели — мы только связывали друг друга, а потому мы и положили уже не думать о том, как бы не разбиться, а идти каждому своей дорогой. Он взял налево, я направо и скоро перестал слышать его голос. Туман, казалось, пробрался в самую мою голову — и я бродил как отуманенный да только покрикивал: «Теглев! Теглев!»

— Я! — раздалось вдруг мне в ответ.

Батюшки! как я обрадовался! как бросился туда, где послышался мне голос… Человеческая фигура зачернела впереди… я к ней… Наконец-то!

Но вместо Теглева я увидел перед собою другого офицера той же батареи, которого звали Телепневым.

— Это вымне отозвались? — спросил я его.

— А это вы меня звали? — спросил он в свою очередь.

— Нет; я звал Теглева.

— Теглева? Да я сию минуту его встретил. Какая дурацкая ночь! Никак к себе домой не попадешь.

— Вы видали Теглева? Куда он шел?

— Кажись, туда! — Офицер провел рукой по воздуху. — Но теперь ничего понять нельзя. Вот, например, известно ли вам, где деревня? Одно спасение — собака залает. Предурацкая ночь! Позвольте закурить сигарку… все-таки как будто путь себе освещаешь.

Офицер был, сколько я заметил, немного на́веселе.

— Вам Теглев ничего не сказал? — спросил я.

— Как же! Я ему говорю: «Брат, здорово!» — а он мне: «Прощай, брат!» — «Как прощай! Почему прощай?» — «Да я, говорит, хочу с’час застрелиться из пистолета». Чудак!

У меня дух захватило.

— Вы говорите, он вам сказал…

— Чудак! — повторил офицер и поплелся от меня прочь.

Не успел я еще прийти в себя от заявления офицера — как мое собственное имя, несколько раз с усилием выкрикнутое, поразило мой слух. Я узнал голос Семена.

Я отозвался… Он подошел ко мне.

— Ну что? — спросил я его. — Нашел ты Илью Степаныча?

— Нашел-с.

— Где?

— А тут, недалече.

— Как же ты… нашел его? Он жив?

— Помилуйте — я с ними разговаривал. (У меня от сердца отлегло.) Сидят под березкой, в шинели… и ничего. Я им докладываю: пожалуйте, мол, Илья Степаныч, на квартиру; Александр Васильич оченно о вас беспокоятся. А они мне говорят: охота ему беспокоиться! Я на чистом воздухе быть желаю. У меня голова болит. Ступай, мол, домой. А я приду после.

— И ты ушел! — воскликнул я и всплеснул руками.

— А то как же-с? Приказали идти… как же я останусь?

Все мои страхи ко мне вернулись разом.

— Сию минуту веди меня к нему — слышишь? Сию минуту! Ах, Семен, Семен, не ожидал я этого от тебя! Ты говоришь, он недалеко отсюда?

— Близехонько, вот где роща началась, — тут и сидят. От речки — от берегу — сажени с две, не больше. Я по речке их и нашел.

— Ну веди, веди!

Семен отправился вперед.

— Вот извольте, пожалуйте… Только к речке спуститься — а там сейчас…

Но вместо того, чтобы спуститься к речке, мы зашли в какую-то ложбину и очутились перед пустым сарайчиком…

— Э! стой! — воскликнул вдруг Семен. — Это я, знать, вправо забрал… Надо будет сюда, полевее…

Мы пошли полевее — и попали в такой густой бурьян, что едва могли выбраться… Сколько я помнил, вблизи нашей деревни и не было нигде такого сплошного бурьяна. А там вдруг болото захлюпало у нас под ногами, показались круглые моховые кочки, которых я тоже никогда не видал… Мы пошли назад — перед нами вырос крутой холмик, а на холмике стоит шалаш и в нем храпит кто-то. Мы с Семеном несколько раз крикнули в шалаш: что-то заворочалось в его глубине, затрещала солома — и хриплый голос произнес: кар-раул-лю!

Мы опять назад… Поле, поле, бесконечное поле…

Я готов был заплакать… Вспомнились мне слова шута в «Короле Лире»: «Эта ночь нас всех с ума сведет, наконец…» ^*

— Куда ж идти? — обратился я с отчаянием к Семену.

— Нас, барин, знать, леший обошел, — отвечал растерявшийся слуга. — Это неспроста… Дело это нечистое!

Я было хотел прикрикнуть на него, но в это мгновенье до слуха моего долетел отдельный негромкий звук, который тотчас привлек всё мое внимание. Что-то слабо пукнуло, вот как если б кто вытащил тугую пробку из узкого горлышка бутылки. Раздался этот звук недалеко от того места, где я стоял. Почему этот звук показался мне особенным и странным — я сказать не умею — но я тотчас пошел по его направлению.

Семен последовал за мною. Через несколько мгновений что-то высокое и широкое зачернело сквозь туман.

— Роща! вот она, роща! — воскликнул радостно Семен, — да, вон… вон и барин сидит под березой… Где я его оставил, там и сидит. Он самый и есть!

Я вгляделся. Действительно: на земле, у корня березы, спиною к нам, неуклюже сгорбившись, сидел человек. Я быстро приблизился к нему — и узнал шинель Теглева, узнал его фигуру, его наклоненную на грудь голову.

— Теглев! — крикнул я… но он не отозвался.

— Теглев! — повторил я и положил ему руку на плечо.

Тогда он вдруг покачнулся вперед, послушно и скоро, словно он ожидал моего толчка, и повалился на траву. Мы с Семеном тотчас его подняли и повернули лицом кверху. Оно не было бледно, но безжизненно-неподвижно; стиснутые зубы белели — а глаза, тоже неподвижные и не закрытые, сохраняли обычный, сонливый и «разный» взгляд…

— Господи! — промолвил вдруг Семен и показал мне свою обагренную кровью руку… Кровь эта выходила из-под расстегнутой шинели Теглева, с левой стороны его груди.

Он застрелился из небольшого одноствольного пистолета, который лежал тут же возле него. Слабый звук, слышанный мною, — был звук, произведенный роковым выстрелом.