Он вошел ко мне в комнату своею обычною, быстрою, но неторопливою походкой. Лицо его мне показалось бледным и, являя следы дорожной усталости, выражало недоумение, любопытство, недовольство — чувства, в обычное время ему мало известные. Я бросился к нему, обнял его, горячо поблагодарил его за то, что он меня послушался, и, передав в двух словах мой разговор с Сусанной, — вручил ему ее тетрадку. Он отошел к окну, к тому самому окну, на котором два дня тому назад сидела Сусанна, и, не сказав мне ни слова, принялся читать. Я тотчас удалился в противоположный угол комнаты и взял для контенанса ^* книгу; но, признаюсь, всё время глядел украдкой через край переплета на Фустова. Сначала он читал довольно спокойно и всё щипал левою рукой концы волосиков на губе; потом он опустил руку, нагнулся вперед и уже не шевельнулся более. Глаза его так и бегали по строкам, и рот слегка раскрылся. Вот он кончил тетрадку, перевернул ее, посмотрел кругом, задумался и снова принялся ее читать и перечел ее всю во второй раз от начала до конца. Потом он встал, положил тетрадку в карман и направился было к двери, однако вернулся и остановился посреди комнаты.

— Ну, что ты думаешь? — начал я, не дождавшись, чтоб он заговорил.

— Я виноват перед нею, — произнес Фустов глухо. — Я поступил… необдуманно, непростительно, дико. Я поверил этому… Виктору.

— Как! — воскликнул я, — тому самому Виктору, которого ты так презираешь? Да что он мог сказать тебе?

Фустов скрестил руки и стал ко мне боком. Ему было совестно, я это видел.

— Ты помнишь, — промолвил он не без некоторого усилия, — этот… Виктор упомянул о… о пенсии. Это несчастное слово засело во мне. Оно всему причиной. Я стал его расспрашивать… Ну, и он…

— Что же он?

— Он сказал мне, что тот старик… как бишь его?.. Колтовской, назначил эту пенсию Сусанне, потому что… оттого… ну, словом, в виде вознаграждения.

Я всплеснул руками.

— И ты поверил?

Фустов наклонил голову.

— Да! Я поверил… Он также сказал, что и с молодым… Словом, мой поступок не имеет оправданья.

— И ты удалился, чтобы всё перервать?

— Да; это лучшее средство… в таких случаях. Я поступил дико, дико, — подхватил он.

Мы оба помолчали. Каждый из нас чувствовал, что другому было стыдно; но мне было легче: я стыдился не за себя.

— Я бы теперь этому Виктору все кости переломал, — продолжал Фустов, стиснув зубы, — если бы сам не сознавал себя виноватым. Я теперь понимаю, почему вся эта штука подведена была: с замужеством Сусанны они лишались ее пенсии… Подлецы!

Я взял его за руку.

— Александр, — спросил я, — ты был у ней?

— Нет; я прямо с дороги к тебе. Я пойду завтра… завтра рано. Этого нельзя так оставить. Ни за что!

— Да ты… любишь ее, Александр?

Фустов как будто обиделся.

— Конечно, я ее люблю. Я очень к ней привязан.

— Она прекрасная, честная девушка! — воскликнул я.

Фустов нетерпеливо топнул ногою.

— Да что ты воображаешь? Я готов был жениться на ней, — она же крещеная, — я и теперь готов на ней жениться, я уже думал об этом, хотя она старше меня.

В это мгновенье мне вдруг показалось, что на окне сидит, склонившись на руки, бледная женская фигура. Свечи нагорели: в комнате было темно. Я вздрогнул, вгляделся пристальнее и ничего, конечно, не увидал на подоконнике, но какое-то странное чувство, смешение ужаса, тоски, сожаления охватило меня.

— Александр — начал я с внезапным увлечением, — прошу тебя, умоляю тебя, ступай сейчас к Ратчам, не откладывай до завтра! Мне внутренний голос говорит, что тебе непременно должно сегодня же увидаться с Сусанной!

Фустов пожал плечами.

— Что ты это, помилуй! Теперь одиннадцатый час, у них, вероятно, все уже спят в доме.

— Всё равно… Ступай, ради бога! У меня есть предчувствие… Пожалуйста, послушайся меня! Ступай сейчас, возьми извозчика…

— Ну, что за вздор! — хладнокровно возразил Фустов, — с какой стати я пойду теперь? Завтра утром я там буду, и всё разъяснится.

— Но, Александр, вспомни, она говорила о том, что она умрет, что ты ее не застанешь… И если б ты видел ее лицо! Подумай, представь, чтобы решиться идти ко мне… чего ей стоило…

— У ней восторженная голова, — промолвил Фустов, который, по-видимому, снова вполне овладел собою. — Все молодые девушки так… на первых порах. Повторяю, завтра всё придет в порядок. Пока прощай. Я устал, да и тебе спать хочется.

Он взял фуражку и пошел вон из комнаты.

— Но ты обещаешь тотчас прийти сюда и всё сказать мне? — крикнул я ему вслед.

— Обещаю… Прощай!

Я лег в постель, но на сердце у меня было неспокойно, и я досадовал на моего друга. Я заснул поздно и видел во сне, будто мы с Сусанной бродим по каким-то подземным сырым переходам, лазим по узким крутым лестницам, и всё глубже и глубже спускаемся вниз, хотя нам непременно следует выбраться вверх, на воздух, и кто-то всё время беспрестанно зовет нас, однообразно и жалобно.

Чья-то рука легла на мое плечо и несколько раз меня толкнула… Я открыл глаза и, при слабом свете одинокой свечи, увидел пред собою Фустова. Он испугал меня. Он качался на ногах; лицо его было желто, почти одного цвета с волосами; губы отвисли, мутные глаза глядели бессмысленно в сторону. Куда девался их постоянно ласковый и благосклонный взор? У меня был двоюродный брат, который от падучей болезни впал в идиотизм… Фустов походил на него в эту минуту.

Я поспешно приподнялся.

— Что такое? Что с тобою? Господи!

Он ничего не отвечал.

— Да что случилось? Фустов! Говори же! Сусанна?..

Фустов слегка встрепенулся.

— Она… — начал он сиплым голосом и умолк.

— Что с нею? Ты ее видел?

Он уставился на меня.

— Ее уж нет.

— Как нет?

— Совсем нет. Она умерла.

Я вскочил с постели.

— Как умерла! Сусанна? Умерла?

Фустов опять отвел глаза в сторону.

— Да, умерла; в полночь.

«Он рехнулся!» — мелькнуло у меня в голове.

— В полночь! Да теперь который час?

— Теперь восемь часов утра. Мне прислали сказать. Ее завтра хоронят.

Я схватил его за руку.

— Александр, ты не бредишь? Ты в своем уме?

— Я в своем уме, — отвечал он. — Я, как узнал это, сейчас отправился к тебе.

Сердце во мне болезненно окаменело, как это всегда бывает при убеждении в невозвратно совершившейся беде.

— Боже мой! Боже мой! Умерла! — твердил я. — Как это возможно! Так внезапно! Или, может быть, она сама лишила себя жизни?

— Не знаю, — проговорил Фустов. — Ничего не знаю. Мне сказали: в полночь скончалась. И завтра хоронить будут.

«В полночь, — подумал я… — Стало быть, она была еще жива вчера, когда она мне почудилась на окне, когда я умолял его бежать к ней…»

— Она была еще жива вчера, когда ты посылал меня к Ивану Демьянычу, — промолвил Фустов, словно угадав мою мысль.

«Как же мало он знал ее! — подумал я опять. — Как мало мы оба ее знали! Восторженная голова, говорил он, все молодые девушки так… А в ту самую минуту она, быть может, подносила к губам… Возможно ли любить кого-нибудь и так грубо в нем ошибаться?»

Фустов неподвижно стоял пред моею кроватью, с повисшими руками, как виноватый.

Я наскоро оделся.

— Что же ты намерен теперь делать, Александр? — спросил я.

Он посмотрел на меня с недоуменьем, как бы дивясь нелепости моего вопроса. И в самом деле, что было делать?

— Ты, однако, не можешь не пойти к ним, — начал я. — Ты должен узнать, как это случилось; тут, может быть, преступление скрывается. От этих людей всего ожидать следует… Это всё на чистую воду вывести следует. Вспомни, что стоит в еететрадке: пенсия прекращается в случае замужества, а в случае смерти переходитк Ратчу. Во всяком случае последний долг отдать надо, поклониться праху!