Зятю на балконе он сообщал: «Зажиганье барахлит».

Господин Леер понимающе кивал, а его жена звала обоих обедать. В следующее воскресенье господин Леш, однако, являлся с новым хромированным акселератором.

Под квартирой агента Кампфа жил другой делец, добывавший свой хлеб довольно мелкой торговлей. Зигмунд Левенштейн. Но он не был евреем и торговал четками. Видимо из профессиональных соображений, он всегда носил высокие крахмальные воротнички и черный сюртук, смахивавший на рясу капеллана и уже немного лоснившийся. Лицо у него было круглое, красное, как голландский сыр, и он очень много ел.

«На него не напасешься»,— часто и честно заявляла его жена. На ее счастье, господин Левенштейн не являлся домой обедать, так как колесил по ближайшей округе — там было несколько больших монастырей и святых мест. Господин Левенштейн снабжал сельскую клиентуру молитвенными шнурами и красиво раскрашенными деревянными четками. Биви Леер однажды получил в подарок такие четки, потому что на них недоставало двух бусин для «Отче наш» и «Господь да простит ему!» В детском неведении он пришил их к своему индейскому костюму.

Несмотря на приличный доход, фрау Левенштейн была вечно недовольна. Она часто ссорилась с мужем и пилила его как пила, потому что была одержима манией чистоты. На полу в прихожей, когда усталый Левенштейн возвращался вечером домой, всегда были разостланы газеты; его жена каждый день яростно натирала паркет. На старых кухонных стульях, которым давно уже была грош цена, красовались вышитые чехольчики, а ее супругу предписывалось каждый день сидеть в другом углу дивана — для равномерного износа этой мебели.

Кроме того, господина Левенштейна всегда дожидались три пары серых тряпочных туфель, первая сразу у входной двери, как в арабской мечети. Жильцы дома подметили, что торговец четками снимал свои мягкие шнурованные ботинки уже на коврике у двери. На нем было вышито: «Salve»[2].

Чуть ли не каждый второй день господин Левенштейн пытался пронять свою жену сатирическими намеками на ее добродетель. Но она неизменно отвечала: «Ну тебя с твоим нытьем!»

Иногда она прямо-таки беспощадно донимала его. А он в своей бесконечной уступчивости вместо того, чтобы схватить выбивалку для ковров, что было бы вполне естественно, открывал ящик стола и вытаскивал оттуда губную гармонику. С нею он отправлялся в прихожую и играл: «Будем с тобою как ласточки».

Потом в черном сюртуке танцевал вальс сам с собой. Люди в доме прислушивались, как его отчаяние изливается в такте три четверти, и говорили друг другу: «Ну и ну!»

Дворник в доходной казарме, разделенной на двадцать частей, обычно бывает зол. Поневоле сделаешься злым, если всю жизнь только и знаешь, что убирать грязь за другими. А неприятности из-за детей жильцов, перепачканные стены, разбитые окна! Никак не доищешься, кто ж это сделал, а изволь выслушивать ругань управляющего. Засорившиеся клозеты, замерзший водопровод, плохо вымытая лестница, раздел чердака, собирание квартирной платы. Ключ, сломавшийся в двери погреба, перегоревшая лампочка в подъезде, исчезнувший коврик, прохудившийся ржавый котел в прачечной. Всякий раз господин Герлих должен был обращаться в правление страхового общества к бухгалтеру Аменде, а тут оказывалось, что он уже подвел баланс и не знает, куда внести эти дурацкие расходы Герлиха. Не может же он, в конце концов, изъять эти идиотские суммы из золотого моста во рту своей супруги.

— Может быть, нам следует озаботиться подысканием нового дворника, как вы полагаете, господин Герлих? Такого, который будет пополнять, а не опустошать карман общества. Не знаю, о чем вы думаете, ваши вечные непредвиденные расходы намного превышают расходы всех двадцати шести наших дворников.

А ведь у Германа Герлиха не одна служба, он еще и курьер в цинкографии, приходится по всему городу гонять на велосипеде. И его жена по субботам метет тротуар, моет лестницу. Утром по воскресеньям он должен посещать мессу, а иногда по вечерам еще и собрания христианского союза. Иначе он никогда бы не получил места дворника, которым целиком и полностью обязан управляющему Штейну. Потому что Штейны ревностные католики. Дети тоже не доставляют большой радости супругам Герлих. Вилли прижил двух незаконных детей от двух разных матерей. Сейчас он, правда, работал машинистом на заводе, но все, кроме скудного прожиточного минимума, у него вычиталось на алименты. Вот какова была их опора на старости лет. Значит, Герлихи имели какое-то право быть злыми.

Наверно, из-за солнечной юго-восточной стороны эту квартиру взял управляющий Штейн, непосредственный начальник Герлиха, владелец самого большого погреба, в чьем единоличном пользовании находилась еще и этажная ванна. Ни один из жильцов дома еще не переступал порога этой квартиры. Ни товарищи сына Карла, прозванного «хозяйский Карли», ни почтальон, ни газовщик, ни служащий управления домами или курьер какой-нибудь фирмы, посылавшей рекламные проспекты господину Штейну. Однако почти все жильцы угодливо клали пакетики с колбасными шкурками или хрящиками от жаркого справа около его двери. Окостеневший Клинг принес однажды тщательно отшелушенные косточки от слив. Ну, да что он понимал, этот старик!

Очкастые глаза фрау Штейн, весьма приверженной к своему коту Гектору, не всегда милостиво взирали на эти дары. Пакетики подвергались сортировке, непригодное отправлялось в мусорный ящик. Когда утром, при его очистке, кому-нибудь случалось найти отвергнутую кошачью пищу, сразу же выяснялось, кто ее принес. Но в следующий раз даритель честно старался не обгрызать телячьи кости, покуда они станут гладкими и голыми, как ручка фарфоровой чашки. Почему, спрашивается? Не потому, что кто-нибудь задолжал квартирную плату, и не из чистого подхалимства. Нет, фрау Штейн принадлежала к «лучшим людям», и каждый хотел быть с нею на дру-

жеской ноге, да и Карли как-никак ходил в гимназию. У Штейнов была еще и дочка, Эми. Со временем oна стала учительницей, и все знали уже тогда, что так оно и будет. У нее были добродетельные косички, веснушчатое лицо, и еще она была толстушкой. Каждый воскресный или праздничный день Штейны отправлялись в храм с молитвенниками в руках. Господин Штейн шел слева от супруги. Он всегда обращался к ней: «жена!», она же называла его только полным именем: «Энгельбрехт».

Таковы были жильцы дома на Мондштрассе, в городе, достаточно многолюдном, но тем не менее даже на самом большом глобусе выглядевшем не крупнее бородавки. А вот такой вид имела домовая доска с перечнем жильцов:

5 этаж

ДУШКЕ

Р. М. ДИММЕР

Обойщик

ГИММЕЛЬРЕЙХ

4 этаж

ЮНГФЕРДОРБЕН

РУПП

ШТОЛЬ

Ц. КЕСТЛ

БРУННЕР

3 этаж

КАМПФ

К. КОЗЕМУНД

Б Л Е Т Ш

КНИ

КУГЛЕР

2 этаж

ЛЕВЕНШТЕЙН

Цирфус

Б. УИКЕР

ЛЕЕР

Луиджи

Вивиани

1 этаж

ГЕРЛИХ

ШТЕЙН

дворник

Но поскольку алчность и прегрешения, тайные пороки и доброта, жизнь и страх, что она прожита напрасно, одинаковы— от мыса Доброй Надежды до Нюрнберга,—то так же обстояло дело и в этом доме. Различны были лишь обстоятельства. Как не существует двух одинаковых отпечатков пальцев, так не существовало и второго такого дома. Нигде в мире.

В продолжение двадцати четырех лет, столько времени они спали вместе, фрау Герлих, открыв глаза, прежде всего видела растущие вкривь и вкось волосы на затылке своего мужа, дворника. Утром он всегда лежал на левом боку, вытянув шею, как верблюд, и засунув сложенные руки между подогнутых колен.