Она все проделывала слишком часто, эта Марилли, слишком часто и слишком рьяно. И в ее жизни, в сущности, ничего уже не осталось. Ничего не осталось и от нее. А Марилли было всего тридцать семь лет,

Определенный мужской тип всегда волновал Марилли и она его искала. Искала мужчин грубых, холодных, так называемых бессердечных. Один такой появился после бледного автомобильного юноши. Ничего в нем особенного не было. Внешне. Но то, что он делал и говорил,— это было здорово. Округло, разумелось само собою, швов не было видно. Этот был малый что надо.

С ним Марилли любила быть совсем маленькой, беспомощной, неприметной.

Но затем ее точно что-то укусило. И когда раз он с большим опозданием приехал на своем велосипеде — машины у него не было,— для пробы сказала ему:

Можешь убираться восвояси, да поживей, мне тебя не надо.

Он отвечал:

Как ты со мной разговариваешь? Ты что, рехнулась?

Или что-то в этом роде. А она вызывающе повторила:

Ах, с тобой нельзя так разговаривать? А я вот именно так с тобой разговариваю.

Что ж, я могу уйти,— сказал он.

Безусловно, можешь,— согласилась она, хотя ей совсем этого не хотелось.

Он ушел, она с трудом в это поверила. Но мало-помалу поверить ей пришлось, и Марилли в первый раз дошла чуть ли не до отчаяния. Бог ты мой, она еще и сейчас думала об этом парне с велосипедом. Парень был что надо.

Второй брутальный и так называемый бессердечный мужчина был просто фанфарон. Он и сейчас жил с нею. Уже семь лет. Наверху, в кухне Коземундов, валялся на диване.

Случилось это так.

Его звали Шорш, и на празднике в долине Изара он попросту избил /страхового агента, с которым она тогда гуляла.

Затем он посадил ее в старый оппель. В машине разило перегорелым маслом. Марилли и сейчас помнила все до мелочи. Шорш не спрашивал, хочет она или не хочет. Просто повез ее к себе домой, и она у него осталась. через несколько дней он ее избил. Сначала надавал ей оплеух, довольно щедро. За то, что она назвала его идиотом. Дальше было больше.

После первых побоев она хотела убежать от него, но он сказал, что везде найдет ее,'— и тут уж здорово ее вздул. Она осталась. Может быть, от страха, а может быть, совсем из другого чувства, приятно ее щекотавшего.

Но через два месяца, когда она взаправду от него убежала, Шорш совсем раскис.

Не только не надавал ей оплеух, но стал плакать и умолять ее остаться.

С тех пор она держала его в ежовых рукавицах. И делала с ним все что вздумается. Вся брутальность Шорша оказалась наигрышем. Марилли наткнулась на фанфаронишку, В то время ей было тридцать лет. Впоследствии Шорш время от времени все же лупил ее. Но ей это уже не так нравилось. Иногда она давала сдачи, чтобы его раздразнить; но он уже редко впадал в ярость. Все-таки они жили вместе. Даже съехались. Шорш перебрался в квартиру Матчи в качестве жильца.

Никогда он не умел много работать, этот Шорш. Уже целый год он продавал по вечерам в трактирах фрейбург- ские крендели. Из корзины. А днем валялся на диване в кухне, спал или читал. Это был тот же самый диван, на котором Марилли ребенком спала с куклой Фанни. Матчи Коземунд, разочарованная в жизни мать Марилли, все это терпела молча и удрученно. Когда они затевали драку и кричали, она запиралась в уборной. В давнем своем убежище.

От револьверщика Карла, бывшего своего мужа, она уже давно ничего не получала. Он снова женился и зарабатывал не больше прожиточного минимума, поэтому Матчи на старости лет пришлось идти работать. Фрау Кестл, в течение трех десятилетий служившая подсобной рабочей на крытом рынке, когда ей стукнуло шестьдесят пять, устроила фрау Коземунд на свое место.

Матчи была усердна, вынослива и молчалива.

Мягкий сентябрьский день проходил по Мондштрассе. Солнце утомилось и светило через много вуалей. Паутинки бабьего лета щекотали сидящих на светло-зеленой скамье. Толстая молодая женщина катила перед собой Детскую коляску. У скамьи она остановилась. Фрейлейн Сидония Душке уже сидела там. Она склонила свою усохшую головку с тонкой индюшечьей шеей над колясочкой и, хихикая, спела прямо в белое кружевное изобилие «Баю-баюшки-баю, не ложися на краю». Дальше она забыла и рассмеялась дробно-дробно и беззвучно.

Вблизи на детской площадке девочка усердно посыпала песком голову своего братишки. Мальчонка не противился Когда голова у него была уже вся в песке, девочка подвела его к водопроводной колонке, из которой вытекала тихая струйка. Рядом, на медной цепочке, висела кружка.

Девочка наполнила ее, поставила братишку поближе и вылила полную кружку на его запесоченную голову. Мальчонка сразу же завизжал, как поросенок, которого режут.

— Оставь наконец Михеля в покое! — крикнула женщина, сидевшая с вязаньем под деревом. Она с трудом поднялась, заковыляла к ним и шлепнула девочку по руке. Теперь плакали и девочка и мальчик.

Мимо проходил солдат какой-то иностранной армии. Он остановился на секунду и дал ревущему мальчонке вафлю в блестящей золотой бумажке. Пошел дальше, затем оглянулся и засмеялся, обнажив желтые лошадиные зубы. Мальчонка притих, и девочка забрала у него половину вафли. Он не протестовал.

Перед домом номер 46 старуха сметала в кучу покрасневшие листья вязов. Кожа у нее на локтях обвисла. Десятилетний мальчуган шел за ней с кувшином, разбрызгивая по мостовой большие восьмерки. И вопросительные знаки.

Послушайте-ка, господин Шлагинтвейт,— сказал управляющий Штейн водителю грузовика, находившегося в его распоряжении,— сегодня вы привезете с нашей стройплощадки ко мне домой четыре сажени буковых поленьев, а также обрезки досок.

Шофер Шлагинтвейт слушал.

Возьмите с собой и Майередера, вдвоем дело пойдет быстрее. Да, вот еще, подождите, пока маленько стемнеет. Нечего жильцам подсматривать. И запомните: левый люк от входной двери ведет в мой погреб, левый. Поднимете решетку и сбросите туда дрова. А затем потихоньку уезжайте.

Господин управляющий Штейн не испытывал угрызений совести из-за того, что в награду за свое усердие решил взять четыре сажени буковых дров. Любой управляющий домами немного вознаграждает себя за усердные труды. Время от времени.

Но жильцам не обязательно все видеть.

И шофер Шлагинтвейт выехал, как только стемнело. Его напарник сидел рядом и ругался:

С ума сойти, еще сверхурочно работать на этого старого дурака.

А шофер Шлагинтвейт отвечал:

Ладно, мы живо управимся!

Они остановились между вторым и третьим вязом и опустили задний борт. Одно полено тотчас же свалилось, и Майередер поднял его, ругаясь теперь уже из-за того, что поленья такие тяжелые. Отяжелели они от сырости — много дней подряд шел дождь.

Затем шофер Шлагинтвейт поднял решетку погреба, но не левую, а правую. .

Господин Шлагинтвейт особенно не прислушивался к тому, что ему говорили. Потому что это было не служебное поручение. После рабочего дня. И на чай, конечно, ничего не получишь.

Правая решетка прикрывала люк в погреб Коземундов. Через нее у семилетней Марилли когда-то провалились монетки, данные ей на молоко.

Сейчас Марилли поставила кипятить молоко на плитку. На диване лежал Шорш. Он сказал:

Как насчет того, чтобы затопить печь?

— Если есть еще брикеты, тогда ладно,— отвечала Марилли.

Я не понимаю, ты жрешь, что ли, эти брикеты?

С двух центнеров, которые ты купил, пожалуй, не разжиреешь,— отрезала Марилли.

Но все-таки взяла свечку, ведро и вышла из кухни. На лестнице она поздоровалась с фрау Кампф, которая пыхтела и отдувалась уже на первой площадке, так как была слишком толста.

Когда Марилли отперла дверь в погреб, у нее сквозняком задуло свечу.

Тьфу, глупость какая,— сказала Марилли, обнаружив, что в коробке нет ни одной спички.

Она подошла к зарешеченному люку. Через него видны были сумерки, серым мешком нависавшие над погребом. Нагнулась, и красная грива упала ей на плечи. Левой рукой она перехватила на затылке этот поток и откинула назад. Шея теперь была открыта.