В «Маскотте» было не принято аплодировать после сыгранного танца или набухшей тоскою гавайской мелодии, когда маленький трубач засовывал специальную воронку в жерло своей трубы. Это осквернило бы торжественную тишину. Под эти мелодии танцевали с видом умирающих.

Со скрипки, на которой пиликал долговязый и весь ровный, как жердь, музыкант, на пол, казалось, капало растопившееся дерево, так велики были тоска и горечь. Глаза танцоров, словно пребывающих в состоянии невесомости, таинственно блестели, черные как антрацит. «И там на Таити, вдали от событий». Юные девушки из предместья, пахнущие дешевым мылом, были счастливы и полны готовности. Они ведь еще не знали, что три месяца спустя будут в отчаянии пить горячее вино, делать себе ножные ванны и прыгать со стола, надеясь освободиться от последствий ночных перерывов между танцами.

Повсюду разливалась щемящая тоска мелодии. Даже старуха в белом переднике, со связкой ключей в руках, получавшая жалкий профит от неизбежного круговорота жизни, прислушивалась из своего угла, и рот ее, обычно острый, весь в равномерных складках и похожий на кончик сырокопченой колбасы, выражал полное отречение.

Жаркое, неприкрашенное вожделение гнездилось в уголках глаз рано истаскавшихся парней с волосами цвета оливкового масла, когда их пальцы шарили по гладким позвонкам девушек. Субботние возлюбленные тихонько напевали им в уши и быстро целовали их кончиком языка. Все парни имели вид грубовато победоносный и мужественный, не будучи победителями и не имея шансов ими сделаться. Они ходили, как Джонни Вейсмюллер, Гарри Купер и Ганс Альберс, враскачку, напевая «Дорога, дорога!» и «Бэби, о бэби». На деле же были мягки и беззащитны, как улитка без домика, нагие и повернутые к жизни наиболее уязвимой стороной. Таких пальцем тронуть — и они погибают.

А за другими столиками сидели юнцы, и глаза их, полные тоски по дальним странам, уже покрыл глазурью отказ от жизни. Тем не менее эти юнцы с бессмысленным упорством ждали, что сейчас вот весь в сером войдет в дверь англичанин, давно ищущий себе компаньона для путешествия на Борнео, Суматру, Яву, Большие или Малые Зондские острова. Он направится к их столику и скажет: «Ага, вот ты где! Слушай, не постережешь ли ты мое ружье во время охоты на слонов и не выпьешь ли со мною соду-виски в белом бунгало, если вечером меня охватит тоска по прохладе моего замка в Шотландии? Или, может быть, в Сурабайе, когда с полдюжины beach combers[7] в баре «Драгоценности царя Соломона» нападут на меня, ты с двумя сине-стальными кольтами в руках раздвинешь занавес из жемчужных нитей, крича: «Прочь от него, проклятые душегубы!» Если ты согласен на это и еще на множество захватывающих приключений, поедем со мной, old fellow[8]! Оставь недопитым твой дурацкий клубничный напиток, нам надо успеть съездить в Гамбург, к Штейнбруку, заказать тебе костюм для тропиков. Оружие тебе тоже понадобится. «Смит и Вессон», например, и еще плоский браунинг, который будет неприметно лежать в кармане твоего белого смокинга».

Да, такого вот обожженного тропическим солнцем, изможденного лихорадкой джентльмена дожидались эти юные slowfoxtramps[9], сидя на шатких садовых стульчиках в «Маскотте».

На худой конец это могла быть и мисс. Не обязательно ведь с ходу на ней жениться.

Такой даме в тропическом наряде, одинокой и пресыщенной клубами и раутами, конечно же, нужен шофер для ее ролс-ройса, а иногда еще немного утешения в чрезмерной мировой скорби.

— Осторожней, Вилли, ты просто сумасшедший, опрокинул мой лимонад! Живо отлей половину своего, не то кельнер, черт эдакий, уберет бокалы.

С этими «искателями приключений» сегодня впервые свели знакомство четверо пареньков с Мондштрассе. Они уселись в одной из лож, на потертых плюшевых скамейках. Что уже само по себе служило доказательством их неопытности. Выбраться для танцев из такого купе было нелегкое дело. Начнешь вылезать, когда скрипач берется за скрипку и другие танцоры уже выходят на середину, а все девицы давно разобраны.

Биви просматривал карту напитков. Господи, что ж это может быть? «Джиндшер Эль» или совсем внизу «Чипс». Последний стоит дешево, но что он такое и как это выговаривается? Рупп меньшой не очень-то доверял себе. Он сказал:

Пиво — вот самое простое и дельное.

Да, но пиво это не интересно,— заметил Биви, самый богатый.

Кончилось тем, что Биви заранее открыл кредит трем своим приятелям и они сообща заказали бутылку сладкого вина. Старухи пьют такое вино из узеньких бокальчиков, которые все время норовят опрокинуться. Они немедленно заплатили кельнеру и дали еще шестьдесят пфеннигов на чай. Кельнер угодливо осведомился:

Не подать ли шесть бокалов, наверно, придут еще и дамы?

Биви, не растерявшись, ответил:

Попозже.

Но кельнер даже не улыбнулся.

Первым незнакомую девушку пригласил на танец Биви.

Холодно надменный, он поднялся, направил свои стопы к девице в платье, на котором изобильно цвел шиповник, и сказал:

С вашего разрешения...

Дикая розочка тут же поднялась, и... казалось, ей конца не будет. Биви доходил только до ключицы этой вертикальной гирлянды. И все-таки храбро обхватил пониже талии свою партнершу. В левой руке она зажала аккуратно сложенный и успевший увлажниться платочек. Танцуя, Биви отсчитывал такты, почти неприметно. Жердина бросала тоскливые взгляды на буфет с холодными закусками. Биви ни слова не говорил. Лео, Наци и Рупп меньшой с нескрываемым почтением следили за ним взглядом. Когда Биви вернулся, он едва не упал, так как зацепился за кокосовую дорожку в проходе, все трое в один голос воскликнули:

Ну как?

Биви, глазом не моргнув, ответил:

Гладкая девица, очень даже гладкая.

Рупп меньшой коварно заметил:

Малость великовата.

Но Наци ободрил отважного Биви неопровержимым изречением своего отца:

— Больше все же не меньше.

— Часто ты наступал ей на ноги? — поинтересовался Лео.

— Случалось, — сказал Биви.

— В следующий раз и я приглашу какую-нибудь, — заявил Наци.

— А я повременю, — объявил Лео и решил, когда те двое пойдут танцевать, быстренько выпить вместе с Руппом по запретному стаканчику из общей бутылки. У него уже приятно кружилась голова и взгляд был гордый и сумрачный, как у Наполеона.

Но Лео суждено было при первом же фокстроте пережить свое Ватерлоо. Он пригласил маленькую толстушку, которая еще ни разу не танцевала и со скуки собралась было уходить. Вздрагивая всем телом, Лео ощутил тугие припухлости на спине своей дамы, там, где врезался бюстгальтер. И щупая пальцем то место, где ее перерезало, осведомился:

А не больно это?

Девушка с недоумением на него посмотрела и попросту удрала, как только смолкла музыка. Не из-за этого замечания. Нет, по причине куда более серьезной. А именно: фокстрот, который танцевал Лео, был английским вальсом. Приятелям за столиком Лео небрежно бросил:

Вот не везет, надо же было нарваться на такую, которая и танцевать-то не умеет.

Когда в час ночи до крайности возбужденные все четверо шли домой, смеясь и острословя что было сил, Лео изумленно и почтительно размышлял о молчаливых, самоуверенных героях танго, которые запросто могли пригласить любую женщину. В этот день Лео окончательно и бесповоротно решил сделаться пижоном.

Биви Леер напевал себе под нос: «О mia bella Napoli!»[10] И в такт кивал головой с таким видом, будто хотел сказать: «Даже думать страшно, какой я хват. Мое почтение!»

Но если он, Лео, хочет сделаться одним из этих восхитительных, овеянных тайной пижонов, ему необходимо обзавестись девушкой. Ясно как день! Да, надо поискать такую, с которой можно проводить время, а когда-нибудь позднее с ледяным лицом сказать ей: «Уходи, я больше не хочу тебя видеть». И чтобы она, жалобно глядя на него миндалевидными глазами, ответила: «Я не уйду, сколько бы ты ни гнал меня».

У нее непременно будут жалобные миндалевидные глаза, и она никогда от него не уйдет, потому что безумно его любит, более того, его воля, его внутренняя сила превратили ее в рабу. И такая женщина с красным ртом и блистающими зубами скажет ему, как в той дивной песне на мотив танго: «Дари меня счастьем иль горем, но только дари».