На хлюпающем дамском велосипеде мимо пронеслась девушка. Седло было для нее слишком высоко. Девушка посмотрела вниз, на лужайку, и кивнула. При этом руль выскользнул у нее из рук, переднее колесо встало поперек, девушка соскочила. Как раз вовремя, чтобы не упасть. Смеясь, отпрыгнуло дитя от падающего велосипеда. Одна педаль продолжала крутиться и жужжала. Красные волосы девушки упали наперед и едва не коснулись ее колен, когда она нагнулась, чтобы поднять велосипед.

Это была Марилли.

Лео хотел вскочить на ноги, но вспомнил о своих заплатанных штанах. Марилли же подошла к нему и, кладя велосипед в траву, сказала:

Вот старая кляча!

Сбросил тебя? — сказал Лео.

Ах, с такой клячей лучше не связываться,— отвечала Марилли. И уселась рядом с Лео на траве.

Что ты такое читаешь?

Книжку и все.

А про что?

Да, собственно, ни про что,— пренебрежительно сказал Лео.

А может, про любовь? — улыбнулась юная Коземунд.— Наверно, про любовь!

Она быстро взяла у него книгу и стала листать в ней, но не нашла места про любовь и положила ее обратно на траву.

Лео сорвал длинную травинку и зажал в зубах. Потоки он сказал:

А разве ты что-нибудь знаешь про любовь? Насмешила, ей-богу!

Поди ты, задавака несчастный, — отрезала Марилли.

Затем как-то странно посмотрела на Лео, который лежал опершись на локти и языком двигал травинку во рту, и быстро сказала:

Вы все трусы.

Что? — переспросил Лео.

Все вы трусы,— повторила Марилли.

Кто все-то?

Ваш брат и ты тоже, боишься с места сдвинуться.

Насмешила, ей-богу! — повторил Лео. Но голова у него пошла кругом, и он от смущенья проглотил слюну.

Ну вот посмотрим,— стояла на своем Марилли.

Я... боюсь с места?..

Да!

Вот я тебе сейчас покажу.

Давай, показывай!

Лео приподнялся и сунул правую руку в вырез линялого платьица Марилли. Торопливо, смертельно испуганный своей отвагой. Девочка не вздрогнула, не шелохнулась, она, казалось, не дышала. Ощутив тепло ее нежного худенького тела, Лео с такой быстротой вытащил руку, что локтем слегка стукнул Марилли по носу, и тогда он, смущаясь, сказал:

Вот тебе, пожалуйста!

Марилли схватилась за нос, который не болел, а Лео еще раз также глупо заметил:

Сама виновата, зачем говорила, что я трус?

Гм, гм,— пробурчала Марилли.

Ты обиделась? — спросил Лео.

Увалень,— ответила девочка.

Затем она на миг прижалась своей солнцем нагретой щекой к уху Лео, вскочила и взялась за руль велосипеда.

Ну что, трус я? — торжествующе спросил мальчонка, не подымаясь с места.

Немножко, пожалуй, да,— ответила девочка, смотря вниз на него странно блестящими глазами, и вдруг, гром среди ясного неба, сказала: — Скорей всего я расскажу твоей бабушке, что ты сделал.

Лео обалдел.

Бабушке? Моей бабушке? — дважды повторил он. Ему стало жутко.

Марилли отвела велосипед на дорожку и вскочила на него. Обескураженный Лео видел, как она два раза продвинула седло между ног, прежде чем правильно усесться. А проехав метров десять, улыбнулась и кивнула ему. Да что ж это такое значило? Сначала хочет бабушке сказать, а потом кивает? Лео встал и огляделся (из-за штанов), нет ли кого-нибудь за ним. И, держа книгу под мышкой, понуро поплелся на Мондштрассе. Собака подбежала к нему, положила у его ног темный камень, еще весь мокрый от ее языка, и умоляюще на него посмотрела. Лео наподдал камень ногой, и пес стрелой помчался за ним. И еще и еще раз. Покуда кто-то не крикнул:

Рекс, сюда!

Собака с камнем исчезла.

«Рекс, сюда!» — бессознательно, как эхо, повторил про себя Лео и добавил, качая головой: «Ты трус, я скажу бабушке».

Женщина, толкавшая перед собой тачку, до отказа нагруженную хворостом, обогнала его и злобно покосилась на праздношатающегося здорового и сильного паренька.

Из садика возвращался папаша Гиммельрейх. Он нес за уши мертвого кролика и попеременно смотрел то на свою добычу, то вокруг — не видят ли его люди. Ему очень хотелось объяснить им, почему кролик так тяжел: в нем по меньшей мере двенадцать фунтов весу. Жена сейчас его взвесит. Но двенадцать фунтов потянет наверняка.

Обойщик Гиммельрейх всадил кролику в затылок пулю из длинноствольного пистолета. Пистолет он взял взаймы У господина Руппа. Кроликам бросали черствый хлеб и остатки салата, они прыгали и теснились вокруг чурбана, на котором восседал обойщик, держа заряженный пистолет под рабочим фартуком. И покуда кролики пожирали салат, довольные и не чующие беды, того из них, кому предстояло в воскресенье быть съеденным со сметаной, хватали за уши. Левой рукой. Быстро и крепко. Затем этого жирного самца прижимали головой к земле, где еще валялся салат, вынимали из-под фартука руку, сжимающую пистолет, и направляли дуло, по возможности вертикально, в место, где затылок переходит в спинной хребет. Затем раздавался выстрел.

Тут надо было быстро отбросить от себя кролика, он ведь бился так, что шерсть белыми хлопьями летела с его судорожно трепещущего брюшка.

Считалось, что бить кроликов пистолетом — это гуманный, безупречно гуманный способ, не в пример тому, которым пользовался подметальщик Юнгфердорбен, тоже державший «Бельгийских Великанов» и забивавший их при помощи прута с нарезками.

Гиммельрейхов Балтазар шел буквально по пятам отца, потому что ему были обещаны все четыре лапы для его индейского костюма.

Когда Лео вошел в подворотню, там уже стоял точильщик Вивиани, вдребезги пьяный. Точильщик продал сегодня потихоньку резиновую грелку. Заплатанная, она уже целый год валялась у него в ящике, и никто так и не пришел за ней. Он продал ее женщине, страдавшей хроническим гастритом или чем-то в этом роде. Женщина считала, что грелка будет ей на пользу. Так он «подработал» две марки восемьдесят пфеннигов, и это ему пошло на пользу. Сумма равнялась шести стопкам фруктовой. Да, а восемнадцать и шесть — это двадцать четыре. Двадцать четыре маленьких по тридцать пять пфеннигов. Можно напиться в лоск. Луиджи попытался поставить ногу на пивной бочонок, но два раза из этого ничего не вышло. Лео все еще смотрел на него отсутствующим взглядом. Как только младший из Гиммельрейхов завидел длинноносого философа, он покинул своего папашу с убиенным кроликом и ринулся в подворотню. А в сивоволосого Клинга словно выстрелили патроном пневматической почты, он уже ковылял сюда, издали помахивая тростью маленькому Балтазару.

Луиджи, наконец, удалось поставить ногу на бочонок, а своей гибкой рыбьей спиной он уперся в стену. Лео, устало улыбаясь, присел на большую бочку. Ему не пришлось в этом раскаиваться, потому что сегодня Луиджи Вивиани говорил на тему, которая затрагивает любого мужчину на земле. Луиджи говорил о женщинах.

— Cosi fan tutte — таковы они все. Об этом свидетельствует одноименная опера. Что они негодницы, изменчивые, хитрые и фальшивые, известно давно из старинных сказаний, осточертевших пьес, фильмов, в которых это показывают публике, а она все равно не верит. Медики даже взвесили мозг женщин и выяснили, что он легче мужского.

Это меня, конечно, не удивляет. Для женщины значение имеет не вес мозга, а вес бюста. Ессо! Зато господь бог снабдил в дорогу женщину неким веществом, богаче чем мужчину, я имею в виду инстинкт. А инстинкт на чуточку дороже разума. Это как в карточной игре, где дама дороже валета, хотя сзади-то они одинаковы, впрочем, мужчина и женщина тоже сзади одинаковые, а глянешь спереди — и в миг все понятно.

Приходит, значит, мужчина со своим тяжелым мозгом и разумом, которого у него куда больше, и видит женщину, у которой больше инстинкта. Своим разумом он пытается понять женщину. И поначалу не предполагает, что разум уколется об инстинкт. В лучшем случае он рассуждает: как же это так? Если женщина глупее мужчины, то почему он у нее под каблуком? Почему мужчина бегает за женщиной, кормит ее, одевает да еще любит в придачу? И никак не возьмет в толк, что женщина — абсолютно пустое пространство, как большая бутылка в окне трактирщика Карга, у нее роскошная этикетка, но внутри-то она пустая, потому что по сути дела это не бутылка, а бутафория. Вот мужчина и наполняет эту бутылку тем, что ему хочется, чтобы в ней было, и чего он ждет от женщины, и она ему представляется идеальной. В такую бутылку чего только не напихаешь, благо она пустая. Потом он тащит эту бутафорию к себе домой, да еще расписывается в официальном учреждении, что навек оставит ее у себя. А немного спустя, когда он уже вдосталь налюбовался бутылкой, его начинает разбирать любопытство: что же у нее внутри? И он ее откупоривает.