С недавнего времени медицина располагает лекарством, на которое возлагаются большие надежды. Его дали людям Макс Вильгельм, Пауль Шмидт и Клод Ламбер. Макс Вильгельм перепробовал две сотни различных химических соединений, прежде чем нашел единственное, которое излечивает болезнь за неделю. Доктор Ламбер много лет практиковал в Африке, досконально изучил смерть, «ползающую в улитке», но без колебаний заразил… самого себя! Как и многие другие в истории медицины, он, человек идеального здоровья, сознательно заразился страшной болезнью, чтобы испытать действие нового лекарства.

Это лекарство относительно дешево, но срок его действия — незначителен: всего три месяца… А болезнь разгуливает как раз там, где не хватает лекарств и не хватает квалифицированных врачей, где путь современной медицине в крестьянский дом часто преграждают суеверие и колдуны.

Человек борется с улиткой. В этой войне важно, кто кого перехитрит. Как и в любой другой, здесь тоже действует разведка; люди пытаются предугадать направление продвижений неприятельских армий, чтобы ударить по ним наверняка. В воду забрасываются «шпионские суденышки» — миниатюрные лодочки с командой из… мышей. Если в воде, которая просочится в лодочки через специально сделанные отверстия, находятся подвижные форпосты страшной болезни, мышь неминуемо заразится.

В войне, объявленной человеком, улитка, как правило, выигрывает. Ее пытались убить электрическим током. Безуспешно. В воду бросали «улиток-каннибалов», которые, по замыслу, должны были уничтожить улиток — переносчиков болезни. Улитку травили химикатами. Обрадованные жители с еще большим удовольствием плескались в воде, казалось избавленной от ползающей опасности, но внезапно враг появлялся снова, расплодившись из уцелевших одиночных особей. Кто знает, может, человеку и удастся искусственно скрестить улитку-убийцу с каким-то другим видом и получить совсем новый вид, не столь способный сопротивляться действиям химикатов?

Об этой войне человека с улиткой я имел беседу в лаборатории, основанной Всемирной организацией здравоохранения в 1953 году на острове Лейте в Пало, недалеко от Таклобана. В настоящее время работающие в ней доктора Альфредо Т. Сайтос, Байни и Блас ведут исследования, результатов которых ждут тысячи страдающих от шистозоматоза крестьян — филиппинских баррио. Я посетил и некоторые деревни на реке Пало.

В этой небольшой лаборатории, где я был принят с истинно филиппинским гостеприимством, мне показали селезенку человека, убитого «смертью, ползающей в улитке». Из всех видов шистозоматоза, от которого страдают люди на нашей планете, особенно опасен так называемый японский.

Не только человек умирает от шистозоматоза, им может заразиться, а затем и погибнуть — обезьяна. Вот она напилась из ручья и… стала апатичной, у нее вздулось брюхо, а в один прекрасный день она упала с дерева и больше не поднялась. Болеют шистозоматозом и водные буйволы — карабао, добродушные животные, готовые «на все» для филиппинского крестьянина. Карабао одинаково покорно тащит за собой повозку по ухабистым дорогам и работает на рисовом поле. Паразита же не пугают ни огромная сила буйвола, ни его рога: наступает день, когда животное, которое очень любит воду, погибает. В филиппинской деревне шистозоматозом болеют почти все домашние животные, собаки и даже крысы. Я бы рискнул сказать, что незараженные животные в здешних условиях — исключение. Такое широкое распространение японского вида означает, что если бы даже и удалось вывезти куда-нибудь зараженную деревню, то болезнь не исчезла бы. Животные — естественные хранилища для паразитов: если зараженный человек выделяет ежедневно четыре тысячи яичек, то буйвол — десять. Масштаб бедствия увеличивается и оттого, что у местных жителей, часто недоедающих, понижена сопротивляемость организма, а кроме того, они, как правило, заражены не одним, а несколькими видами паразитов.

А вот и сам убийца! Он меньше пяти миллиметров в длину, и поэтому за один раз я набираю в ладонь два десятка этих тварей. Улитки — как мне рассказывают в Пало — охотнее всего селятся на стеблях водяных гиацинтов. В деревне, в которой я побывал, лишь немногие понимают, что именно улитка — виновница их страданий. Многие крестьяне верят в злых духов, якобы выбирающих свои жертвы среди тех, кто их обидел, посылая им за это вздутые животы и медленную смерть.

Я решил разузнать обо всем на месте. Из самолета, летевшего из Манилы в Таклобан, я видел деревни, в которых впоследствии наблюдал за разыгравшейся трагедией. Сверху они похожи на мозаику из полей, рек и дорог, связанных между собою черным болотом. Об истории этих деревень известно лишь, что они возникли «под звон колоколов». Так образно говорят о поселениях, появившихся здесь во времена испанской колонизации, когда некоторые священники, желая иметь при себе вновь обращенную паству, уговаривали крестьян бросать насиженные места и селиться рядом с церковью. За спиной у Филиппин триста лет испанской церкви и пятьдесят лет Голливуда. Для полноты картины можно вспомнить и японскую оккупацию. Сколько я ни ездил по странам Юго-Восточной Азии, я нигде не встречал так много незалеченных ран оккупации, как на Филиппинах. Солдаты армии императора убивали мужчин, насиловали женщин, сжигали дома, забирали перед новым урожаем оставшиеся запасы риса, издевательски отвечая отчаявшимся крестьянам, что те могут есть песок…

Сегодня деревни неподалеку от Пало мирно дремлют, и их тишину нарушают лишь транзисторы (японские, разумеется)… Жители приморских деревень ловят рыбу, в глубине острова выращивают рис, кокосовые пальмы и пальмы нипа — их плоды идут в пищу, а из широких листьев плетутся циновки и другие изделия.

Словом, крестьянин работает либо в воде, либо около воды. По мостикам, перекинутым через болота, он шагает в соседнюю деревню. Такие мостики служат годами, но иногда — проваливаются… А где вода, где болото — там таится смерть.

Ромео охотно соглашается, чтобы его сфотографировали. Он сидит неподвижно перед домом; когда его попросили, он молча обнажил свой вздутый живот. Пареньку, по-моему, уже больше двенадцати лет, но на всякий случай — через переводчика — я прошу его самого рассказать о себе… Происходит короткая беседа на приятном для слуха наречии варрай-варрай, и из последующего перевода на английский я узнаю, что передо мной сидит взрослый мужчина. Эта болезнь задерживает развитие…

Безразличный ко всему, Ромео вновь садится на прежнее место, и, уходя, мы оставляем его и той же позе, в какой застали.

— Он будет так сидеть еще пару лет, — говорит мне переводчик, — вряд ли протянет дольше… У него вся семья болеет… Бывает, что кто-то излечивается, но, когда возвращается к себе в деревню, снова «подхватывает» болезнь…

Не тогда ли, когда идет домой по шатким мостикам, провалившимся в болото?

«Болеет вся семья»… А может ли быть иначе? Клара стирает в речушке белье; Мария, помогая рыбакам, шлепает босыми ногами по неглубокому заливчику и давит улиток; ребятишки плещутся в протоке около свалки. По неполным статистическим данным, в 1945 году было заражено около 85 процентов населения; дожить даже до 15 лет, не заразившись, очень трудно.

Сразу же после высадки на острове Лейте шистозоматозом заболели 1700 американских солдат, молодых и здоровых мужчин. Одни лишь однажды перешли вброд болото, другие лишь однажды искупались, но этого оказалось достаточно. Надо ли удивляться тому, что «улиточная лихорадка» косит тех, кто здесь родился, здесь живет и будет лежать на местном кладбище?

Я хожу по кладбищу, и мне трудно отделаться от мысли, что пройдет немного времени и земля примет моих теперешних собеседников. А кладбище здесь необычное: на могильных плитах лежат черепа или же целые скелеты. И вот почему. Место на кладбище сдастся на несколько лет; из-за обилия влаги разложение наступает очень быстро, хотя случается, что организм человека оказывается более стойким после смерти, чем при жизни… И тогда по неписаному закону, если надо похоронить вновь умершего, останки (череп или скелет) кладутся сверху на плиту. Такая чудовищная декорация напоминает о людях, которые жили у воды, в воде же заразились и похоронены в земле, пропитанной все той же водой.