. . . . .
Из предсказаний попугая:
«Радуйтесь! На предстоящем вечере Вы будете счастливы любовью. Полублондин-полубрюнет увлечется Вами и попадет под сень Ваших очей. Вы его не заметите, но образ симпатичного молодого человека станет преследовать Вас, и Вы снова встретитесь»…
. . . . .
Дядя Коля минувшим летом отдыхал в деревне. У хозяйки заболел теленок. Ветеринара в колхозе нет. Старуха приходит, просит:
— Я — женщина старая, слабая. Помоги, милый. Поди, укуси его за мышки с боков.
— То есть как укуси? За какие мышки? — испугался дядя Коля.
— У него с боков у мосоликов желвачки такие — мышки. Ты, если брезгуешь, ветошку какую накинь и — куси.
Деликатный дядя Коля поежился и пошел. Но теленка уже успела зарезать хозяйкина дочка.
. . . . .
Из классной работы по русской литературе учеников 8-го класса энской средней школы:
«Пушкин сильно восхищается в Наталью».
«Бедная Лиза рвала цветы и кормила свою мать».
«Матери Державина приходилось много ходить стоя».
. . . . .
На Смоленском у Анны Ивановны Спехиной похоронены рядом дочь Надя и внучка Валя. На днях хоронили вторую внучку — Люсю. Кладбище было засыпано густым снегом. Чтобы яму не замело, могильщики прикрыли ее хвоей. Когда этот настил стали снимать, Анна Ивановна вдруг перестала плакать.
— Надюшку не видать? — спрашивала она у окружающих. — А? Надю не видно?
Как будто Надя живая должна была сидеть в яме.
. . . . .
Школьный фольклор.
Черченье что? Пустое дело!
Оно давно мне надоело!
А в остальном, любезная мамаша,
Все хорошо, все хорошо!..
. . . . .
До омерзения пьяный человек, мыча, качаясь и вытворяя какие-то безобразные обезьяньи телодвижения, идет через Кировский мост. Несколько мальчиков, лет по 11–12, возвращаясь из школы, идут следом.
— Вот и мы такие будем, — говорит один.
— Нет уж, — качает головой его товарищ. — Так пить я не буду.
Первый молчит, думает, грустно усмехается.
— Все, когда маленькие, так говорят.
. . . . .
Больница. Со мной в палате лежит после операции колхозник Хрусталев, тверской, пятидесяти трех лет. Ходит к нам рыженький мальчик Саша.
Хрусталев, усмехаясь:
— Как с противня убежал все равно.
. . . . .
Он же — про Сашу:
— Штаны долгие, туфли долгие — как все равно у Сярли Сяплина!..
. . . . .
В приемном покое больницы. Опрашивают старика, только что привезенного «скорой помощью». Старик двадцать три года работал на железной дороге, сейчас в артели — «на гардеропе».
— Как зрение? — спрашивает врач.
— Чего?
— Видите как? В глазах не двоится?
— Иногда бывает, что человека в таком каком-то неприятном виде вижу.
— Стул как? Хороший?
— Даже слишком хороший.
. . . . .
Война.[4]
Небо как и два года назад, но гораздо плотнее, гуще усеяно аэростатами воздушного заграждения. В разное время дня, в разную погоду смотрятся они по-разному. В сумерках — как серебряные картонные елочные рыбки. Перед закатом — как золотые рыбки в аквариуме. Особенно хороши — ранним утром, когда чуть-чуть розовеют с одного конца и когда на них нежно переливаются солнечные блики.
На земле они — толстые, слоноподобные, даже мамонтоподобные. В воздухе напоминают заиндевевшие детские рукавички.
. . . . .
Аэростаты — в садах, парках, около церквей. Тут же — зенитная батарея, палатка, маленький лагерь. В Михайловском саду бойцы стирают, спят на садовых скамейках, играют на балалайках.
. . . . .
На Мальцевском рынке.
— Какое безобразие! Только что была тревога и — опять!
Того и гляди жалобную книгу потребует.
. . . . .
— Желтый дом с красным фонарем…
. . . . .
Дежурю на крыше. Со мной напарник — шестнадцатилетний паренек, сын или племянник С. М. Алянского.
— Эх! — говорит он с досадой. — И что это в самом деле! Москву уже третий раз бомбят, а у нас…
Глупо, конечно, хочется сказать ему: «дурень» или «глупыха» (нечто подобное я ему и сказал), но ведь надо и то помнить, что — шестнадцать лет!
. . . . .
А в народе уже опять ходят разговоры об Антихристе. Толкуют Апокалипсис*. Говорят о красном и черном петухе, высчитывают сроки. На сорок третий день, говорят, должно кончиться.
Приблизительно то же говорил в конце июня лектор в Союзе писателей. Имею в виду не Люцифера и не петухов, а сроки окончания войны.
. . . . .
В сумерках у ворот — компания девушек из группы «домовой самозащиты». Ведут себя так, как и положено вести себя молодости при любых обстоятельствах и в любой обстановке.
И вдруг откуда-то возникает пожилая, седеющая, стриженная в кружок особа. Повелительным, учительным, назойливым и скрипучим голосом она говорит:
— Вот что я вам скажу, дорогие товарищи…
При этом тяжелый, как будто свинцом налитой, палец ее ходит перед носами девушек.
— Прошу запомнить. Время сейчас сурьезное. Дежурить так дежурить. Ни хахахалки, ни хихихалки, ни с мальчишками объемки, ни с мальчишками обнимки…
— Какие могут быть обнимки?! — возмущаются девушки.
Но голос активистки продолжает греметь и скрипеть. И палец ее покачивается в воздухе, как какая-нибудь праща или палица.
. . . . .
Старый пожарный Михаил Осипович — про Германию:
— Там же, куда ни сунесся, — всё сталь. Там же даже старухи на лисапедах ездиют.
. . . . .
Человек едет на велосипеде, за спиной у него болтается голубой воздушный шарик. Странно и «не типично» для этих суровых дней. Но — жизнь продолжается. Мальчик или девочка сидят дома, ждут папу…
. . . . .
На рынке продают (за астрономически большие деньги) черный сахар. Это — то, что осталось от сгоревших Бадаевских складов.
. . . . .
В аптеке. Приходит мужичок.
— Лаку нет ли, гражданочка? — Виновато вздыхает. — Хочу буфет покрасить.
— Брось врать-то. Нашел время буфет красить. Выпить хочешь!
Еще более виновато:
— Хочу. Да. Выпить.
. . . . .
Бабушка не была в Питере двадцать два года — с 1918, кажется. 21 июня приехала из Боровска навестить сыновей и внуков, а на другой день — война. И вот застряла.
Была у нас в сентябре, когда уже сомкнулось кольцо блокады. Сидела чинная, слегка чопорная, не согнутая ни годами, ни событиями. Пила чай — так же чинно и церемонно, как пила его и в 1914, и в 1930 годах, хотя чай был уже почти пустой.
В это время прибежал ко мне с курсов усовершенствования командного состава Костя Лихтенштейн — загорелый, как черт, в огромных пыльных сапогах, в выгорелой пилотке… И тут же при бабушке стал показывать, как учат их в училище ползать по-пластунски. Ползал, царапая сапогами паркет, по всей комнате — у самых ног бабушки, а она даже ноги не подвинула, смотрела, подняв брови, поджав слегка губы, и не усмехнулась даже, не показала ни малейшего удивления.
. . . . .
В аптеке. Дама просит отпустить ей гематоген. Это — экстракт крови, — вероятно, из него можно сделать неплохой бульон.
Аптекарша отпускает одну банку и говорит:
— Идеальное средство для повышения аппетита.
. . . . .
Новые будничные слова в быту ленинградцев: зенитки, дальнобойные, убежище, фугасная, зажигательная, «накидал» (бомб или снарядов).
И еще — отоварили, дуранда, буржуйка, фитюлька, рабочая, иждивенческая.
. . . . .
Старуха:
— Сахарку-то нет. И похрустеть нечем.
. . . . .
Иногда по утрам задерживаются московские радиопередачи. Это значит — в Москве воздушный налет.
. . . . .
На днях радио молчало до 18. 21. Внезапно раздался грохот, прозвучала какая-то музыкальная фраза, а за ней громкий мужской голос:
