Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Ха! Ну что ж. А рядом — красная радость. И казенный дом, золотой, может счастье принести.

Эта кабалистическая дискуссия тянулась недолго. Я отказался принять талисман «для любви», хотя благородная сербиянка уверяла, что «денег от меня не возьмет». Она ушла, выкурив папиросу и наградив меня такой характеристикой:

— Пить не пьешь, а чокнуться не откажешься, — полную рюмку на стол не ставишь. Дама-блондинка об тебе сохнет. Все, что сказала, — сбудется. Прощай. Вспомнишь меня, бедную сербиянку.

Карты у нее — маленькие, старинные, полуистлевшие, но с яркими еще красками.

. . . . .

На кладбище. Три маленькие девочки убирают мамину могилу. Ходят по очереди на море, приносят песок, ракушки, гальку; выпололи вокруг могилы траву, посидели на лавочке, помолчали, вспомнили маму и пошли домой.

. . . . .

Там же.

Славянская вязь на большом металлическом (оцинкованном) кресте:

Во имя Отца и Сына

и Святаго Духа

аминь.

Здъсь покоится тъло

раба Божьяго

медицинского фельдшера

92-го пъхотнаго

Печорскаго

полка

Сергея Никитича

ГРОШЕВА

род. 27 iюня 1885 г.

ум. 17 авг. 1906 г.

Двадцать один год было рабу божьему Грошеву. Почему-то весь день думал о нем.

. . . . .

Восемнадцатого мая в Петергофе традиционный праздник, открытие фонтанов.

С утра за окном гвалт духовой музыки. Днем я работал, вышел в парк под вечер. Шумно, многолюдно, празднично, но — не весело. Много пьяных. И целые тучи продавцов «эскимо». Много моряков, военных. Девочки в долгополых шелковых платьях. Самсон, раздирающий пасть свейскому льву, только что вызолочен. Львиная пасть изрыгает водяной столб.

Небо над заливом — старинное, акварельно-гравюрное. Дымит пароход, открывающий навигацию.

В глубине парка повизгивает гармоника…

Картинно красивый матрос в компании товарищей шагает с гармонью на ремне, наигрывает и поет:

Три-четыре взгляда —
И будешь ты моя…

За ним идут рядами, как на демонстрации. Песня, даже такая, облагораживает толпу. Здесь меньше похабщины, ругани и просто — тише.

. . . . .

Мальчиком я верил, что есть такая должность:

— Замкомпоморде.

То есть заместитель комиссара по морским делам.

. . . . .

Люблю бывать на кладбищах. Характеры людей и тут — в надписях, эпитафиях, в цветах, которые сажают на могиле, в самом надгробии.

Еще в Старой Руссе, кажется, заметил, что больше всего надписей мистического характера не на крестах, а на столбиках и пирамидках.

На могиле летчика витиеватая надпись:

Мой милый комсомолец!

Котик, я не выживу одна.

Возьми меня с собой.

Другой столбик:

С. И. СИНЮХИН

Воентехник 2 ранга

21 30

1912–1936

IX VIII

И химическим карандашом вокруг этой скупой справки:

«Сергей не забудь меня прими меня к себе твой любящий брат Вася Синюхин».

. . . . .

У дяди Коли болезнь, которая называется циклопия. Он то возбужден, неимоверно разговорчив, а то, наоборот, мрачен и угрюм, лежит часами с мокрым полотенцем на голове.

— Циклопишка навалилась, — говорит он.

Чаще же он все-таки в хорошем настроении. Тогда он говорит:

— Вкуснянский супец!

— Кислянское вино!

Про хитрого человека не скажет «хитрый», а:

— Хитрянский сорт!

. . . . .

В салоне гостиницы «Интернационал» необычное оживление. Там сегодня общее собрание служащих. Идет разговор о тушении капусты, о калькуляции третьих блюд, об охране труда судомоек. Позже прихожу в ресторан — зал разгорожен пополам большой скатертью. Заглянул туда. На маленькой эстраде, где обычно восседает убогий салонный оркестр, — детский самодеятельный концерт. Девочка танцует лезгинку, другая читает стихи о Чапаеве, два мальчика играют на мандолине и гитаре песенку Роберта. Под конец выступает даже «цыганский табор»… Зрители — официанты, повара, портье, горничные, судомойки, буфетчица, швейцар… Очень приятное проявление демократизма. Обедал я с опозданием, но детские голоса, доносившиеся из-за скатерти, поднимали и настроение и аппетит лучше всяких салонных оркестров.

. . . . .

В Петергофском дворце.

— Это что?! Вот дворец Кшесинской — знаете? — на Петроградской, — вот это да! Вот это дворец действительно оборудован. Входите, например, в столовую. Столовая как столовая, а столов нет. Представляете? Нет столов. Чистенько. Стулья стоят в большом количестве, а стола нет. Гости садятся, кто-нибудь нажимает незаметным образом кнопку, и — представьте — стол сам вылезает.

— Неужто сам?

— Сам! Видел своими глазами…

— А что на столе?

— Вот этого нам не показали…

. . . . .

На даче дети трех-четырех лет играют в магазин.

— Дайте мне, пожалуйста, сахарного песка.

— У нас нет сахарного песка.

— Тогда дайте — жирного.

— У нас жирного нет. У нас только один сорт.

— Дайте тогда один сорт.

— Дайте килограмм блюдечков.

. . . . .

Добрая гегелевская старуха, которая говорила:

— Ну, что ж, что плохая погода. Все лучше, чем если бы совсем никакой не было.

. . . . .

Что есть Бог?

Алкоран* отвечает:

— Бог есть Бог.

. . . . .

Иринке четыре года. Ее спрашивают:

— Ты откуда?

— На рынок ходила.

— Что купила?

— Капусту.

— Много?

— Два кило пять копеек.

. . . . .

Я рассказывал Иринке про какую-то девочку — какая она была добрая, умная, веселая.

— А какого она была личика?

. . . . .

К А. Н. Толстому пришел переводчик Н. Говорит:

— Что за страна, что за люди! Ехал сегодня в трамвае — унылые, испуганные физиономии, ни шутки, ни смеха, ни веселого слова!

— Не знаю, — отвечает Алексей Николаевич. — Не замечал. Наоборот, всегда видел веселые, довольные лица, всюду смех, улыбки, оживление…

Помолчал и добавил:

— Так и передайте.

. . . . .

Суворов очень верно заметил:

— Трусы жестокосерды.

. . . . .

— Война будет?

— Боюсь, будет. Сену с огнем не улежаться.

. . . . .

Киноартистка Зоя Федорова приехала в Одессу лечиться. Принимала морские ванны. Ее соседкой по ванне оказалась полная молодая дама, потомственная одесситка. Она долго, прищурившись, смотрела на Федорову, наконец говорит:

— Скажите, я не ошибаюсь, вы, кажется, актриса?

— Да, актриса.

— Я долго не могла вспомнить. А когда вы разделись, я мгновенно вас узнала.

Потом говорит:

— Можно вам задать вопрос?

— Прошу вас.

— Сколько вы имеете со своей профессии?

— Достаточно.

— Тысячу имеете?

— Да.

— Знаете, простите меня, но все-таки на вашем месте я бы не стала трудиться за такие деньги. Я знаю, что это за профессия. Я на ВУФКУ снималась. Вот еще: глаза портить! Мы с мужем сходим утром на колхозный базар, продадим немного яичек, немного молока и имеем ту же тысячу.

Помолчала и говорит:

— Я никому не сказала бы. Но вам, как актрисе, я могу сказать: мы не колхозники.

Рассказывая о своем красавце муже, разоткровенничалась еще больше:

— Тело у него гладкое, белое, как плюш. Вы представляете? Я часто лежу около него и говорю: «Беня! Кто из нас девушка — ты или я?»

. . . . .

— День лафовый.

. . . . .

— Автомобильное сопрано.

. . . . .

Одесса. Подрались детдомовцы.

— Ты что горловишь, паразит советской власти?!

. . . . .

Рассказывают, будто одесский режиссер Билинский, поставив неважную картину «Казнь», признанную, однако, в местных кругах гениальной, послал телеграмму в Москву Эйзенштейну:

85
{"b":"179748","o":1}