— Спит? — шепотом произнес Прокоп, — ну, да ему и не грех. Обидели его. Ну-с, так будемте знакомы, Алексей Андреич. Хоть вы и собрались у меня рязанскую деревню оттягать, — да это еще когда-то будет! А покамест знакомы будем. Может, за границей свидимся, приятнее будет в своем кружку время провести. А что Овсянников мельницу поджег — так вы в этом не сомневайтесь. Я и с адвокатом его, с Комаринским, говорил — и тот говорит: поджег! Только парень-то уж очень хорош, денег у него много — вот и нельзя не заступиться за него.

Прокоп встал, потянулся и осмотрелся кругом, к кому бы еще присесть. Покосился сначала на восточного человека, но раздумал и направился к старичку с Владимиром на шее. Старец как-то нервно передернулся, почувствовав себя в этом соседстве.

— Вы до Вильны? — спросил Прокоп.

— Я за границу-с.

— А я думал, до Вильны. Туда нынче много таких ездит. Просветители. А где служите? чай, в консистории?

Старичок ничего не ответил, но я видел, как брови его начали постепенно шевелиться, словно в них что-то забегало.

— Что ж не говорите! — продолжал Прокоп, — чай, язык не отвалится?

— При своем месте служения нахожусь, — ответил старец, решительно уклоняясь от дальнейшего разговора.

— Понимаю! ватерклозетами заведуете? Там, верно, и простудились — теперь на казенный счет лечиться едете?

Старичок не отвечал, а только беспокойно подергивал плечами и спиной и перекладывал ноги одну на другую.

— Я и болезнь вашу знаю, — продолжал Прокоп, — по-медицински восцой она называется. Черносливу, брат, больше ешь — пройдет.

— Прокоп! — возопил я, — что ты делаешь?

— Ничего я не делаю. Я только об том, сколько на эту восцу казенных денег выходит. А ежели ты со мной, господин Восцын, разговаривать не хочешь, — обратился он к старику ну, и сиди с богом. Подергивайся. Ишь его передергивает. Восца^*! она и есть! восца!

Наконец вновь Прокоп сел подле меня и некоторое время казался обиженным. Но так как никакое определенное чувство не могло в нем долго задерживаться, то в скором времени его занимали уже совсем другие соображения, и он изумил меня целым рядом совершенно неожиданных вопросов и рассуждений.

— К Луге, что ли, мы подъезжаем? — спросил он.

— К Луге.

— Есть будем — это хорошо. Вот я ему компот из чернослива закажу — ешь, брат, здоров будешь. А что за Луга? город, что ли?

— Город.

— А чудотворцы в нем какие-нибудь почивают?

— Об каких еще чудотворцах ты заговорил? Есть исправник, становые — вот и довольно.

— Нет, это ты уж вздор мелешь. Это я наверное знаю. Во всяком городе свои угодники почивают — это мне архимандрит Амфилохип говорил. Во Пскове — псковские угодники, в Вильне — виленские… А мне, брат, серьезно есть захотелось. В Луге какая рыба водится?

— Ей-богу, не знаю. Одному только удивляюсь: как это ты, голубчик, минуту помолчать не можешь? И мысли у тебя какие-то всё разные являются: сейчас были угодники, и вдруг — рыба…

— А мне разве заказано? Кабы мне заказано было: думай об одном — я бы и думал. Вон ему, Восцыну, сказано: думай об ватерклозетах — он и думает, к нему в это время не подходи. А мне свободно, об чем хочу, об том и думаю.

— Все-таки иногда не мешало бы…

— Ну тебя! Я еще вон этого, тайного-то советника, к вечеру раззужу, да и об татарине досконально разузнаю: с какой стати свиное ухо с нами в первом классе едет? Смотри-ка! смотри-ка! ведь и он на нас глядит! Смеется! ишь!

Действительно, восточный человек смотрел на нас и улыбался во весь рот. Он даже хлопал ладонью по подушке соседнего места, как бы приглашая Прокопа сесть возле него.

— Станция Луга! двадцать минут остановки! — прокричал кондуктор, проходя мимо нас.

В Луге, по дороге к вокзалу, меня подхватил под руку тайный советник Стрекоза. Признаюсь, я смутно угадывал, что будет нечто подобное (дальше я расскажу читателю мои отношения к Стрекозе), и порядочно-таки это волновало меня.

— Мы, кажется, с вами знакомы? — спросил он.

— Кажется, — отвечал я.

— Мы пошли разными дорогами, но надеюсь, что это не должно мешать нам взаимно уважать друг друга.

Говоря это, он сжимал своим правым локтем мой левый локоть, а левою рукой взял мою правую руку.

— Признаюсь вам, я уж давно для себя решил: ко всем иметь уважение, кто имеет чин не ниже статского советника. А следовательно, и вы в том числе.

Он усмехнулся, заглянул мне в лицо, пробормотал, как бы про себя: это ирония? — и, не отпуская моей руки, засвистал какой-то мотив.

— Вы мои последние распоряжения читали? — вновь начал он разговор.

— Нет, не читал.

— Не интересуетесь?

— Сами по себе, вероятно, они интересны, но для меня — нет.

— Многие так рассуждают нынче, и оттого у нас ничего не идет. Я не понимаю, как может не интересовать умного человека то, в чем, например, заинтересовано целое государство!

— Что прикажете делать! Это странно и даже малообъяснимо, но это так!

— Вот если бы вы читали, то должны были бы сознаться, что не правы.

— В чем не прав?

— А хоть бы в том, что имеете на меня совершенно неверный взгляд.

— Да помилуйте! что же вам-то до этого? разве вам мой взгляд нужен?

— Даже очень. Я вообще имею нужду в содействии, а в частности, относительно вас есть, кроме того, и еще… Вы, может быть, забыли, но я очень, очень многое помню.

И он вновь сжал мне локоть. Неприятное чувство испытывал я в эту минуту: как будто бог весть откуда взялось мертвое тело и увязалось за мной.

— Как хорошо было двадцать лет тому назад — помните? — воскликнул он и даже рот на мгновение разинул, как бы вдыхая в себя невесть какой аромат.

Я не ответил, но он не сконфузился этим и еще крепче сжал мой локоть.

— Вы были в то время неправы относительно меня, — продолжал он, — мы когда-нибудь об этом поговорим на досуге. Старых недоразумений не должно быть. Вы куда едете?

Я назвал несколько пунктов.

— Приблизительно, это и мой маршрут. Скажите, что это за чудак, который вас сопровождает?

Я сказал.

— Эти дамы — его жена и дочь?

Стрекоза надел на глаза пенсне и, сжавши губы, внимательно осмотрел Надежду Лаврентьевну и Наташеньку, которые сидели за общим столом и кушали цыпленка, словно играя им.

— Интересные особы, — процедил Стрекоза сквозь зубы, — можно с ними познакомиться?

— Полагаю.

В эту минуту я заметил, что Прокоп, совсем запыхавшись, бежал в нашем направлении, доедая на бегу пирог, кусок которого еще торчал у него во рту.

— Ну, что! говорил я! и вышла моя правда! — кричал он еще издали, махая руками.

Наконец подбежал и торжественно объявил:

— Науматуллу видел.

— Да ты хоть бы говорил толком! — возразил я, едва воздерживаясь от раздражения.

— Из Бель-Вю Науматуллу; он тоже за границу едет — вон с ним, вон с этим… ну, вот что в ермолке у нас в вагоне сидит!

— Ну, и пускай едет. Какое, наконец, нам до этого дело!

— Как какое! Я от Науматуллы узнал про него. Он — принц, братец, только инкогнито.

— Душа моя! это, наконец, утомительно!

— Ты сперва взгляни, а потом говори! Вон они рядом сидят. Науматулла-то уж рассчитался с Бель-Вю, теперь у принца камергером служит.

Как ни глупо все это представлялось, но я невольно взглянул вперед. Действительно, восточный человек сидел за общим столом и пил шампанское, которое Науматулла из Бель-Вю (я тотчас же узнал его) наливал ему.

— Ты вот все бегаешь, — сказал я Прокопу, — теперь еду прозеваешь, а потом будешь жаловаться, что голоден. Садись-ка лучше, ешь.

— Нет, я хочу тебе доказать! хоть я и не отгадчик, а взгляд у меня есть! Псст… псст… — сделал он, кивая головой по направлению к Науматулле.