— Ну, брат, не всегда. Ехидные нынче люди пошли: испытывают. Иной, братец, целый разговор с тобой ведет — ты думаешь вправду, а он на смех.
— И все-таки дай бог всякому таким «человеком» быть, каким ты сделался.
— Да уж это я после человеком сделался, когда папенька за ум взялся да определил меня в полк. Надели на молодца солдатскую шинель да стали на корде гонять — ну, и сделался человеком.
— Так и с Гаврюшей ты так поступи.
— Нельзя, голубчик, не тем нынче пахнет. Нынче над юнкерами-то смеются. А в заведении в этом… а вдруг, братец ты мой, Гаврила Александрович мой министром будет!
Прокоп захохотал, но тем загадочным смехом, из которого нельзя понять, точно ли человек смеется или только в заблуждение вводит.
— Так вот я и решился. Только бы он у меня экзамен выдержал, а там уж я буду покоен. Туда только поступить нужно, а там уж доведут. Разве вот человека зарежет…
— Что ты! Христос с тобою!
— То-то, об этом-то я и говорю. А ты, впрочем, что об этом думаешь? Я брат, маленький тоже чуть-чуть человека не зарезал — да! Раз, после грамматики, секли меня, секли — ну, думаю: непременно я этого проклятого учителя зарежу!
— Так неужто же ты так-таки и зарезал?
— Эх, братец, чудак ты! Я сказал для примера, а он и поверил!
И действительно, Гаврюша третий год находился в заведении — и ничего. Жаловались воспитатели, что он во время репетиций забирается в шинельную и спит там, вследствие чего потом уроков отвечать не может, но Прокоп и не требовал от сына блеска, а просил только бога, чтоб как-нибудь его до конца довел.
Дочери у Прокопа были уж невесты: одна, Наташенька, восемнадцати лет, другая, Леночка, — семнадцати. Обе пошли в мать и наружностью, и жеманством, и наклонностью к лакомству. Наташенька склоняла голову на правую сторону, Леночка на левую, что сообщало им какую-то трогательную грацию. Обе ходили в одинаковых платьицах, обе подавали посетителю ручку как-то нехотя, словно вынужденные обстоятельствами, и обе ходили, слегка привскакивая на носках. Вообще были девушки здоровые, полные и аппетитные, но как бы совестились за свою аппетитность и от всей души просили бога о ниспослании им <худобы>.
Вечером, когда я пришел к Прокопу, у него уже сидел какой-то генерал, но до такой степени унылый, что я подумал, что у него или жена сегодня скончалась, или болит живот. Он имел такой странный вид, словно его пеплом обсыпали. Лицо пепельного цвета, волосы пепельного цвета, даже мундирный сюртук не чищенный, словно кусочки пепла на нем. Прокоп рекомендовал его мне:
— А вот его превосходительство генерал Николай Батистыч Пупон! Русский! Отец его, Батист Северьяныч, — тоже генерал был, только француз, вместе с русскими Париж в восемьсот четырнадцатом году брал, ну, а этот уж настоящий русский, наш залупский дворянин.
Надежда Лаврентьевна приняла меня любезно и позволила даже ручку поцеловать. Наташенька и Леночка любезно поклонились, каждая с своей стороны, Гаврюша сидел в углу, держа в обеих руках по яйцу и пробуя, которое крепче.
— Обделал! — шепнул мне на ухо Прокоп, — десятирублевенькую дал!
— Что ж! куда же?
— Нет, говорит, теперь местов нет, а впоследствии… Будут, говорит, скоро два места, да уж их обещали! А потом, говорит…
— Да не врет ли?
— Верно, братец! После этих двух мест — первое…
— Ну, и слава богу. Покуда ты за границу съездишь, покуда что — смотришь, оно и откроется!
Сели в кружок и стали разговаривать. Разумеется, сначала на погоду пожаловались и выразили мнение, что никогда такой скверной святой не бывало. Потом пошли новости из Залупска, странные новости, в которых главную роль играли плюхи.
— У нас, брат, нынче все разговоры плюхами кончаются! — весело резюмировал Прокоп рассказы Надежды Лаврентьевны.
Подали наконец самовар и целую кучу булок и кренделей. Гаврюша, все упорствовавший сидеть в углу, при виде самовара оживился и стал помаленьку пододвигаться к столу. Прокоп толкнул меня локтем в бок и подмигнул в его сторону. Маневр сына, очевидно, радовал его.
— Что, брат, видно, булками запахло? — пошутил Прокоп и потом, обращаясь ко мне, прибавил: — Вот, брат, тебе хочу на сына жаловаться — урока не знал.
— Ах, мой друг, охота тебе ребенка конфузить! — вступилась Надежда Лаврентьевна, — тебе, Гаврюша, с чем: со сливками или с вареньем?
— Мне, маменька, сливок побольше.
— Ешь, братец, ешь. От еды здоров человек бывает, только одна еда тоже не годится: еда сама по себе, а урок сам по себе.
Гаврюша тряхнул головой, словно муху смахнуть хотел.
— Поди ко мне. Говори: отчего ты урока не знал?
Прокоп притянул Гаврюшу к себе, поставил против колен и всем своим лицом смотрел на него. Очевидно, что в эту минуту он не променял бы никакого Ньютона на своего не знающего урока Гаврюшу.
— Отчего ты урока не знал?
Гаврюша вдруг фыркнул.
— Стыдно, братец! А я давеча еще говорил: министром у меня Гаврюшка будет! Ну, теперь ешь.
— А вы что ж, ваше превосходительство! — обратился Прокоп к генералу, — хлебца бы да с маслицем!
— Да, да, маслица, молочка, яичек… это можно! Надежда Лаврентьевна! Маслица бы, маслица мне! — как-то жалобно попросил генерал и затем, сложив руки между колен, оглядел всех безнадежным взором.
— Вот и генерал с нами за границу едет, — сообщил мне Прокоп.
— Да вы серьезно едете? — спросил я Надежду Лаврентьевну.
— Едем. Надо же…
— Я раз шесть за границей был, а оне еще ни разу, — объяснил Прокоп. — Пускай поездят да посмотрят. Нельзя же…
— А вы, генерал, для здоровья?
— Нет, я здоров, даже совсем здоров. Вот только грусть у меня… Никто объяснить не может. Во̀ды какие-нибудь, может быть…
— Генерал еще в кадетском корпусе мозгу сотрясение получил, — с обычной бестактностью влепил Прокоп, — с тех пор вот и не может…
— Не могу! и рад бы, да не могу! Даже в цирк не езжу, потому что из пистолетов стрелять стали. Хотел было по дипломатической части идти — папаша не позволил. Папаша у меня храбрый был, у Марии-Антуанетты ручку целовал. А теперь вот мы русские.
— Однако дослужились же вот генерала? — не мог я воздержаться от вопроса: до такой степени сильно было мое недоумение.
— Да по кавалерии… кажется, я по кавалерии нахожусь?
— Нет, в ученом комитете заседаете, — сострил Гаврюша, и тут же сам фыркнул своей остроте.
— С генералом, брат, такие приключения были — и не дай бог! расскажите-ка, ваше превосходительство!
— Нет, мой друг, нет! Я вот еще немножко маслица, да и домой… бай-бай пора! в другой раз!
— Ах, генерал, генерал! Женился бы ты, друг, и всю бы эту робость с тебя как рукой сняло! А у меня кстати и невесты есть — выбирай!
Генерал раскраснелся, молодые девицы строго взглянули на отца и гордо выпрямились. Даже Надежда Лаврентьевна словно растерялась.
— Чего на меня глазами уставились? — продолжал хладнокровно Прокоп, — разве не правду я говорю? Чем не невесты! Генерал! смотри! — <2 нрзб.>
Все как-то оторопели, один Гаврюша так фыркал, что брызги летели с блюдечка во все стороны. Вероятно, собственно для утешения Гаврюши Прокоп и завел этот разговор. Генерал заторопился и стал прощаться.
— Куда, брат? испугался? Небось, силом под венец не поведем! — разуверял его Прокоп, — я только так говорю: невесты, мол, есть — первый сорт.
— Alexandre! финиссе! — строго заметила Надежда Лаврентьевна.
— Ну-ну, ступай, генерал Пупон! Спи там. Постель-то у тебя узкая да холодная… или, может быть, мамзель…
— Александр! тебя просто слушать нельзя! — сказала Надежда Лаврентьевна с гневом, но так, что глаза ее так и искрились от удовольствия.
— Ступай, ступай, жених! так через десять дней едем! — говорил Прокоп, провожая генерала в коридор и тотчас же возвращаясь назад.
— Бог знает, что ты говоришь! — укоряла его Надежда Лаврентьевна.
— Что ж я сказал! сказал, что дочки у меня невесты — это всякий видит. Что они пышки — и это всякому видно! А другой, может, и видит да не смекает — ему наука: вникай, братец! Вот хоть бы он! может, жениться захочет — чем не пара! — указал он на меня и в то же время перемигнулся с Гаврюшей, так что он опять фыркнул.
