«Бюрократу новейшего закала» исправнику Колотову не стоит труда признаться, что он «карьерист», правда несколько менее счастливый, чем его непосредственный начальник. Он иронизирует не только над собой, но и над «доброхотными ревнителями» политической «благонамеренности», которых «до пропасти развелось» в деревне вследствие реакции охранительных сил на подъем движения революционных народников в 70-е годы.
Колотов представляет автору «Благонамеренных речей» двух типичных представителей местных «доброхотов» в содействии сельской политической полиции: разорившегося помещика Терпибедова и попа-расстригу, отца Арсения. Эти «представители нравственного порядка», через коих исправник «сведения о настроении умов получает», — весьма колоритные типы в салтыковской галерее охранителейгосударственных устоев. Это уже полные и законченные отбросы общества, не способные вызывать никакого другого чувства, кроме брезгливости.
В своей характеристике «государственного союза» в «Благонамеренных речах» Салтыков исходит все из того же противоречия между «казаться» и «быть», между субъективными декларациями о предназначении «краеугольных камней» и их объективным общественным значением, исчерпывающимся выразительным словечком «обуздание». Салтыков исследует фиктивность, призрачность декларируемых ценностей «государственного союза» и одновременно обличает истинный его смысл: политическое, нравственное и духовное закабаление страны. Оба эти аспекта «государственного союза» неразрывно связаны между собой, как содержание и функция; государственная идея в условиях самодержавно-крепостнической России выродилась в принцип «обуздания», а потому утратила свое первоначально-разумное, исторически закономерное основание. Самодержавная государственность, основанная на насилии («обуздании»), не выдерживает проверки ни разумом, ни человечностью, она антигуманна в своей основе. Разнообразные и разнокалиберные типы «охранителей» этих устоев, конкретно воплощающих идею «государственного союза», наглядно показывают выморочность и бесчеловечность этой «идеи», как она проявляет себя в царско-полицейской России.
Таковы герои очерка «Охранители», таковы же «штатский генерал» Сенечка и «дипломат» Митенька в «Семейном счастье» — «пошлец восторженный» и «пошлец непромокаемый». Таков еще один «штатский генерал», «государственный подросток» Петенька Утробин, действующий в очерке «Отец и сын». У него за душой опять-таки — ничего, кроме «небрезгливой готовности».
В очерке «Переписка» представлен еще один «пошлец» на государственной службе, проникнутый такой же «небрезгливой готовностью», — новоиспеченный товарищ прокурора Николай Батищев. В его письмах к маменьке и ответах ей раскрыта вся непритязательная внутренняя механика жизнедеятельности охранителей-пошлецов, озабоченных в первую очередь удовлетворением собственных интересов, но которым, как заявляет Николай Батищев, поручена начальством «защита государственного союза от угрожающих ему опасностей».
Апофеозом коррупции и продажности царского чиновничества, своеобразной сатирической поэмой в прозе, предметом которой Салтыков избрал хищничество, алчность и корыстолюбие провинциальной администрации, явился очерк «Тяжелый год», повествующий о неслыханном казнокрадстве в памятную всем эпоху Крымской войны. Распродажа отечества, как и положено, шла под музыку возвышенных речей о любви к этому самому отечеству и защите его. «Отечество — это святыня!» — возглашает управляющий палатой государственных имуществ Удодов, еще один представитель плеяды «столпов». Удодов, как и исправник Колотов, — «бюрократ новейшего закала», более того, «пионер».
Весь ход рассуждений этого «столпа» государственности, призванного, по существовавшим установлениям, защищать «основы» самодержавной власти, читается «от противного», как наполненный сарказмом и иронией обвинительный акт царизму. Очерк, посвященный, казалось бы, локальному явлению: казнокрадству и взяточничеству в одной из губерний в эпоху 1853–1856 годов, приобретает силу глубокого обобщения и становится грозным художественным документом, свидетельствующим о растлении основ самодержавно-крепостнического государства в целом. Именно практика русского чиновничества («Царское самодержавие есть самодержавие чиновников», — писал Ленин [494]), их нравственный облик, их жизненные принципы, все то, что Салтыков знал не умозрительно, но «своими боками», проведя на государственной службе более двадцати лет, поставило перед писателем так глубоко и остро вопросы о любви к родине, о подлинном и мнимом патриотизме, о сложной диалектике взаимоотношений между судьбами отечества и существовавшей системой государственных начал.
В «Благонамеренных речах», как это было показано выше, представлена обширная галерея «практиков» русской государственности, «столпов отечества», воплощающих в своей практической деятельности дух «государственного союза». Все эти характеры варьируют, собственно говоря, один магистральный тип эпохи, оттеняя различные его стороны. Их повторяемость призвана не только подчеркнуть массовость язв и пороков, источивших институт самодержавно-крепостнического государства, но и воссоздать некий собирательный образ «государственного человека», уничтожающего самую идею государства в том ее виде, в каком она декларировалась официальной идеологией.
В очерках «По части женского вопроса» и «В дружеском кругу» представлены характеры «столпов»-«теоретиков», так сказать — идеологов «государственного» и «гражданского» союзов — уже называвшегося «бюрократа» Тебенькова и «почвенника» Плешивцева. В этих характерах персонифицированы правительственная идеология либерального консерватизма 70-х годов и позднеславянофильская идеология, практически уже слившаяся в это время с идеологией официально-охранительной. Теоретические и политические задачи тех и других — утвердить самодержавно-помещичье status quo как нечто разумное, истинное и вечное.
Характеру Тебенькова, рельефно очерченному уже в очерке «По части женского вопроса», в очерке, названном «В дружеском кругу», отведена в известной мере служебная роль: его «западничеством» поверяется миросозерцание «почвенника» Плешивцева — главного героя очерка, «человека, всего сотканного из пламени» словоизвержений о « патриотизме», считавшемся одним из «краеугольных камней», одним из «алтарей» охранительной идеологии.
В целях выяснения истинной «подоплеки» фразеологии Плешивцева о «почве», «отчизне» и «народолюбии» Салтыков сопоставляет его систему фраз с многоглаголанием Тебенькова и подводит читателя к выводу: несмотря на их споры и пререкания «à cheval sur les principes», то есть «принципиального» характера, оба они одинаково «благонамеренные люди», оба — «консерваторы» и «охранители», опирающиеся на «одни и те же краеуголь ные камни». При всем пламенном поклонении «почве», понятие «отечества» для либерально-консервативной идеологии, так же как и для позднего русского славянофильства, стало синонимом самодержавно-крепостнического государства. Вот почему «столп современного российского либерализма» Тебеньков имеет полное право сказать «столпу» отечественного славянофильства Плешивцеву: «В сущности, мы ни по одному вопросу ни в чем существенном не расходимся <…> Мы оба требуем от масс подчинения, а во имя чего мы этого требуем — во имя ли принципов «порядка» или во имя «жизни духа» — право, это еще не суть важно <…> Тебе по сердцу «просветление», мне — «административное воздействие», но и в том и в другом случае в конце концов все-таки прозревается военная экзекуция».
Так обстоит дело еще с одним «краеугольным камнем» и «алтарем» — с идеей охранительного патриотизма, «любовью к отечеству». Этот «алтарь» опять-таки оказывается «призраком», фикцией, не только потому, что он ежечасно попирается его радетелями (вспомним «Тяжелый год»), по и потому, что чувство патриотизма полностью узурпировано «государственным союзом» и превращено в «административное подспорье». Вот почему, свидетельствует Салтыков, слова «отечество» и «государство» в департаментах «употреблялись <…> безразлично <…> чередовались друг с другом в видах избежания частых повторений одного и того же слова».
