— Странно! как же мы это так… оплошали!

— Об том-то я и говорю, что сротозейничали. Не будь этого… ишь-ишь-ишь! — сколько аистов по полям бредет!

Павел Матвеич взглянул в окно, но только почесал нос.

— Всё бы наше было, и аисты наши были бы!

— Не корыстная птица, — заметил Павел Матвеич, — я слышал, мышами питается.

— Что ж, гадов выводит — и за то спасибо! Вот у нас этой птицы нет, оттого и гаду много! Как переехал за Эйдкунен — ау, аисты! Воро́на пошла.

— В одном месте аисты, в другом — ворона, где чему вод!

— Да, вот здесь крыши черепицей кроют, а у нас — соломой!

— Соломой-то проще! да ведь и то сказать: у другого крыша хоть и соломенная, да зато под крышею…

— По-од кры-ы-шею! — зевнул во весь рот Павел Матвеич, — фу-ты, разоспался! От самого от Берлина в себя прийти не могу! Вы откудова едете?

— Мы — из Парижа. Каждый год ездим, поживем, закупки сделаем — и домой!

— А я из Ниццы. Море…

— Я целую зиму в Баден-Бадене прожил, — отозвался и Сергей Федорыч, — всем хорошо, только праздник Христов тяжело на чужой стороне встречать!

— Па-а-сха! — опять зевнул Павел Матвеич.

— Да, побыли, погуляли, а теперь вот домой едем, делом займемся, оброки соберем. А зимой, ежели захочем, — и опять за границу! — рассудил Василий Иваныч.

— Хорошо-хорошо за границей, а дома лучше.

— Дома — чего лучше!

— Пасха пресвята-а-я! — затянул Павел Матвеич.

Все трое на минуту смолкли. Павел Матвеич повернулся боком к окну и смотрел непонятливыми глазами вдаль; остальные двое покачивались.

— Дома — святое дело! — начал наконец Василий Иваныч, — это так только говорят, что за границей хорошо, а как же возможно сравнить? Вот хоть бы насчет еды: у нас ли еда или за границей?

— Вот! именно это я всегда и жене говорил! Помилуй, говорю, у нас ли еда или в этой Ницце проклятой! — с какою-то жадностью воскликнул Павел Матвеич. Он весь оживился, и даже непонятливые его глаза как будто блеснули.

— Мне, — доложил, в свою очередь, Сергей Федорыч, — как я за границу отправлялся, губернатор говорил: «Счастливец ты, Сергей Федорыч, будешь тюрбо́ ^* есть!» А я ему: «Это еще, говорю, ваше превосходительство, бабушка надвое сказала, кто счастливее: тот ли, который тюрбо будет есть, или тот, у кого под руками и осетринка, и стерлядка, и севрюжка — словом, все».

— Да, над этим еще задумаешься! — Павел Матвеич и утер ладонью нос.

— С одним тюрбо — хоть он растюрбо будь — далеко тоже не уедешь! — согласился и Василий Иваныч.

— Вот в Ницце и много рыбы, да черта ли в ней!

— То ли дело наша стерлядь!

— Одна ли стерлядь! вы возьмите: судак! ведь это — какая рыба! куда хотите, туда ее и поверните! и а ля рюсс, и с провансалом, и с кисленьким соусом — всяко!

— А молодые судачки — на жаркое!

— Вот это — так рыба! настоящая рыба!

— Осетрина, белужина, севрюжка, белорыбица, сазан, над им!

— А лещ-то! лещ! тешку леща зажарить да с кашей!

— Ну, я вам скажу, ежели линя тоже приготовить! хоть и невидная, деревенская это рыба, а ежели под красным соусом приготовить да лучку подпустить!

— А про лососину-то и забыли!

— Ну, лососина, пожалуй, и у них есть. У нас в Баден-Ба-дене…

— Что в Баден-Бадене! Бывал я и в Баден-Бадене! Форель — только и свету в окне! Ну, еще лососина, пожалуй… кусочек с горошину подадут… нет, вы про сига нашего вспомните! нет нашего сига! нигде нашего сига нет!

— Какого тут сига искать! щуку едят, назовут «броше́» — и едят!

— А у меня щуку люди не станут есть. При крепостном праве ели, а теперь — баста! Попы — те и сейчас щук едят.

— Тюрбо да тюрбо! а его только и можно есть, что под белым соусом!

Дойдя до такого почти безнадежного результата, спутники мои чувствуют, однако, что зашли уж слишком далеко. Поэтому в мнениях их происходит минутная реакция, выразителем которой, к удивлению, является Павел Матвеич.

— Ну, положим, и не одно тюрбо! — говорит он, не без хитрости подмигивая одним глазом, — вспомните-ка!

— Конечно, не одно тюрбо, — уступает и Василий Иваныч, — ежели всё-то вспомнить, так и у них рыба есть — как рыбе не быть!

— Тоже народ живет — пить-есть надо! — присовокупляет Сергей Федорыч.

— Соль, барбю ^* — это ведь в своем роде…

— Соусы-с!

— Соусы — это верно, что соусы! Я и сам сколько раз гарсону в кафе Риш говорил: «Что ты меня, Филипп, все соусом-то кормишь! С соусом-то я тебе перчатки свои скормлю! а ты настоящее дело подавай!»

Это замечание опять настроивает мысли на патриотический лад.

Соус? что такое соус? Есть ли это настоящая пища или только та́к, какое-то мнимое, не достигшее преосуществления антреме ^* ́?

— Ел я их пресловутую буйль-абесс ^* , — говорит таинственно Павел Матвеич, — это у них вместо нашей ухи!

— Ну уж! куда уж!

— У нас уху-то подадут — а?! Со стерлядью да с налимьими печенками… зо-ло-та-а-я! Да расстегаи к ней…

— Что уж!

— У меня коли уху готовят: сперва из мелких стерлядей бульон сделают, да луку головку туда бросят, потом сквозь чистое полотенце процедят да в этом-то бульоне уж и варят настоящую стерлядь! Так она так на зубах и брызжет!

— Что уж!

— А то буйль-абесс! А они даже и ее только по праздникам едят — диковина!

— И опять-таки: буйль-абесс эта — совсем не уха, а соус!

— Всё соусы! за что ни возьмись — все соус!

— Зато они в соусах — мастера! то есть, впрочем, французы только… Мастера, бестии, соусы приготовлять!

— Еще бы! субиз, морне́, беарнез, борделез… пальчики оближешь!

— Хитер народ! настоящей провизии нет, так на соусах выезжают!

— Настоящей провизией только у нас, в матушке-России, и можно разжиться!

— Только у нас — это верно! Насчет чего другого, а насчет провизии к нам приезжай!

Все трое затихают и погружаются в себя, словно отыскивая в тайниках души какую-нибудь новую провизию для сравнения. Надо, впрочем, сказать, что Сергей Федорыч вообще принимал довольно ограниченное участие в этом разговоре. Как человек новый, в некотором роде мещанин во дворянстве ^* , он, во-первых, опасался компрометировать себя каким-нибудь слишком простым кушаньем, а во-вторых, находил, что ему предстоит единственный, в своем роде, случай поучиться у настоящих культурных людей, чтобы потом, по приезде в Непросыхающий, сделать соответствующие применения, которые доказали бы его знакомство с последними результатами европейской культуры.

— Сравните теперь нашего цыпленка с ихним пуле ^* ! — начинает Павел Матвеич.

— Велика Федора, да дура! — отзывается Василий Иваныч.

— Наш ли цыпленок или ихний? Наш цыпленок — робенок! его с косточками, с головой, со всем проглотить можно! У него и жир-то робячий! Запонируют, это, в сухариках да в сливочном масле заколеруют — так это что!

Опять легкая пауза, в продолжение которой все трое сопят.

— У нас цыпленка гречневой кашей, да творогом, да белым хлебом, да яйцом кормят — ну, он и цыпленок! А у них чем кормят? Был я в жарден даклиматасьон ^* — там за деньги кормление-то это показывают — срам смотреть!

— Однако, и у них бывают… жирные бывают пуле!

— Еще бы не жирные! будешь жирен, как стервятиной да дохлятиной кормить будут! Да и вообще… разве это цыпленок! Подадут дылду на стол, двоим вряд убрать, и говорят: пуле!