Потом голос Желтого Владыки зазвучал тише и жестче. Беспорядки в стране, и особенно в северных провинциях, требуют пристального внимания. Некто по имени Ван Лунь основал секту так называемых «поистине слабых»; разногласия среди его сторонников привели к обособлению одной группы, которая избрала для себя неприличное имя «Расколотая Дыня» и решилась на открытый мятеж. Сама же секта «поистине слабых», включая Ван Луня, как бы исчезла с лица земли; этих людей придется выслеживать, ибо они отчасти попрятались в больших городах, а отчасти смешались с сельскими жителями.

Сун объяснил, что Чэнь Юаньли, цзунду Чжили, равно как и Су Цзы, военный губернатор Шаньдуна, уже получили соответствующие указания. Численность тайной полиции в подведомственных им городах должна быть увеличена; необходимо всячески усилить контроль над случаями внезапных смертей и — по видимости — немотивированных преступлений; в селениях и городах обеих провинций, которые оказались под угрозой, нужно организовать строжайшее наблюдение над всеми въезжающими и выезжающими лицами; руководство же этими мероприятиями и ведение документации — возлагать лишь на абсолютно надежных чиновников.

Император сказал: «Я запретил, вплоть до особого распоряжения, распускать элитные войска, которыми командует сиятельный Чжаохуэй. Я намереваюсь использовать эти войска против мятежников; и уже сейчас приказываю, чтобы вы, сиятельный Чжао, привели свою армию в боевую готовность и сосредоточили ее к северу от Пекина. Местные власти будут извещены — посредством настенных объявлений и через глашатаев — о том, что им надлежит воздерживаться от принятия гражданских мер: ибо в случае возникновения беспорядков победоносные войска под командованием сиятельного Чжао немедленно выступят, при содействии цзунду, в район мятежа».

Лю Гоу, бывший наместник Чжили, тоже присутствовал на совещании; этот высокий сутулый человек, испуганный не меньше остальных, заговорил о том, что угрозы со стороны правительства могут иметь неожиданно неприятные последствия: ведь пока нет уверенности, что учение «поистине слабых» направлено против правящей династии, как не доказано, впрочем, и само существование — в данный момент — этой секты; а вдруг угрозы лишь поспособствуют консолидации остатков разгромленной секты, привлекут на ее сторону другие мятежные элементы?

Чжаохуэй, заметив неудовольствие на лице императора, выступил с ответной репликой: он напомнил, что около месяца назад в округе Дамин были схвачены сорок мужчин и женщин — как они сами признались, сторонники Ван Луня, — которые агитировали солдат провинциальных войск против войны вообще и против «воинственной» Чистой Династии.

Цяньлун окинул бывшего наместника ледяным взглядом: «Что они имеют против Чистой Династии? Мои предки спустились сюда, на цветущую Срединную равнину, не по своей воле. Не будь нас, во что превратилась бы эта страна сегодня?»

Император помолчал, гладя в пространство перед собой, потом продолжил: «Господа, которых я уважительно приветствую как своих гостей, — не астрологи. Мои астрологи — добросовестные ученые; обычно им требуется много времени, чтобы просчитать какой-то результат. Однако на сей раз они чересчур поторопились и высказали свое предположение даже раньше, чем я успел сформулировать вопрос. Три цензора, которые ездили этой зимой в Яньчжоу, чтобы прояснить обстоятельства трагедии в Монгольском квартале, тоже по возвращении представили мне подслащенный отчет. Когда где-нибудь сгорает дом, или театр, или административное здание, то ответственность за это, помимо городского бога, несут многие лица: начиная от даотая и кончая пожарными и полицейскими. Но в старых книгах говорится, что такой опыт не приложим к событиям чрезвычайной значимости: а что из этого следует, пусть думают сами господа советники. Согласно предположению — десятикратно зашифрованному, приукрашенному, подслащенному предположению моих астрологов и цензоров, мне следовало бы встревожиться и отправиться в Храм Неба[200], чтобы оправдаться, принести искупительную жертву, получить пророчество».

«Законы против еретиков, — начал Агуй, не пытаясь смягчить свой голос, — вот что сейчас необходимо. Августейший повелитель не первый, кто их изобрел, и не будет первым из тех, кто их применит. Действия приспешников Ван Луня и другой, похабной секты вполне подпадают под статьи этих законов».

«Следовательно, — завершил его мысль Чжаохуэй, — мы имеем дело с событием, которое целиком укладывается в рамки закона и будет иметь предусмотренный законом конец».

«Восемнадцать провинций, Тибет, Джунгария, острова — я больше не в силах удерживать их вместе. Слухи о незначительном, вероятно, событии — преступлении этого Ван Луня — постоянно достигают моих ушей: и чего только я уже не наслушался! Но ведь меня возвели на Трон Дракона именно для того, чтобы я все видел, все замечал, всем управлял, отвечал перед Небом за все. Где же мне черпать силы, потребные для этого? И как может мое бренное тело, одно-единственное, претерпевать все муки, которые выпадают на его долю из-за чиновничьей нерадивости, распространившейся в наше время? Однако то, что никто меня не поддерживает, не может служить извинением. Вы, конечно, не предъявляете мне упреков. Но и не оказываете поддержки. Ван Лунь все еще бродит по стране. Это дело вопиет к небесам — голосом, который я отчетливо, отчетливо слышу, воспринимаю как предостережение, — вы же продолжаете возносить мне лицемерные хвалы!»

Чжаохуэй хотел было испросить разрешения сказать еще что-то, но ему пришлось уступить эту привилегию Суну, который уже коснулся своим многомудрым челом ковра и заговорил: «Все вещи, имеющие непосредственное отношение к августейшему повелителю, и в самом деле слишком тонкого свойства, чтобы тут можно было полагаться на советы одних лишь знатоков политических и военных материй. Осмелюсь внести предложение: пусть будет назначена комиссия из пяти старейших астрологов и трех сведущих в политике царедворцев августейшего повелителя. И пусть она получит надлежащие полномочия, чтобы всесторонне и основательно исследовать это дело, а потом представить отчет августейшему повелителю и палате цензоров».

Чжаохуэй, человек на самом деле более слабый и уступчивый, чем казалось со стороны, попросил с дрожью в голосе: «Какое бы решение ни принял августейший повелитель, да не отступится он от первого своего приказа: о военной охране северной резиденции».

Цяньлун медленно обвел взглядом присутствующих. Потом кивнул и выставил вперед изящно-округлый подбородок, будто хотел сказать что-то с особым нажимом; заговорил он тише, чем обычно: «Позаботьтесь же об учреждении такой смешанной комиссии. Управляющий западными дорогами столичной провинции доложил мне, что зима в этом году, похоже, будет короткой и мягкой; дороги из Тибета в равнинных частях уже сейчас проходимы. Я больше всего уповаю на советчика необычного, коего здесь не упоминали. Я жажду общения с Океаном Мудрости, таши-ламой[201] Лобсаном Палдэном Еше. И хотел сообщить вам об этом. Вы же, сиятельный Сун, досточтимый Агуй и досточтимый Чжаохуэй, хорошенько обдумайте это дело вместе с моими астрологами; ибо хотя я упомянул о ваших заслугах, вы еще многое, многое мне должны».

еще до совещания во Дворце Воспитания Сердца произошло следующее: Цяньлун написал письмо Океану Мудрости. Из-за безотчетного ощущения неловкости император скрыл это от своих приближенных. Дело в том, что в прежние годы Желтый Владыка уже трижды приглашал к себе таши-ламу, Лобсана Палдэна Еше; однако тибетский «Папа», глава ламаистской «церкви», правивший от имени малолетнего далай-ламы, всякий раз отклонял эти приглашения: он чувствовал, что в его весьма преклонном возрасте ему будет нелегко выдержать тяготы такого путешествия; но, будучи человеком мудрым, знал также и то, что, как вассал и данник восточного владыки[202], обязан подчиниться. Теперь императора охватило необоримое желание увидеть религиозного наставника с Запада, пользующегося непререкаемым авторитетом. В письме, написанном с полным сознанием собственного монаршего величия, Цяньлун постарался ничем не выдать своей растерянности; он начал с политической преамбулы: упомянул о знаках дружеского внимания, которые таши-лама выказал Джорджу Боулу, английскому послу в Индии — чужаку, — когда тот посетил Ташилунпо[203]. Цяньлун одобрил такую дружбу, ибо она помогла ему понять, как далеко простирается влияние ламаистской учености: даже варварские народы взыскуют — через посредство таши-ламы — покровительства Срединной империи[204]. Император выразил надежду на личную встречу с человеком, который ежечасно дает подтверждения тому, что является истинным воплощением будды Амитабы: «Я теперь так стар, что единственным благом, которым я еще в состоянии насладиться, прежде чем покину сей мир, была бы возможность увидеть Вас и помолиться вместе с божественным таши-ламой»[205].