Утром второго дня через полуденные ворота[186] проскакал Чжаохуэй — и в Зале Высшего Согласия[187] трижды три раза пал к ногам Цяньлуна. Желтый Владыка вскочил в седло, выехал через западные Ворота Цветов[188], умеренной рысью — в сопровождении Чжаохуэя — миновал три озера и поднялся на встретившую его птичьим многоголосием Угольную гору[189]. Стройный и гибкий Чжаохуэй славился не только своими несравненными заслугами в походе против джунгаров[190], живших за северо-западными границами империи, хотя никто не забыл этих подвигов, совершенных элегантным военачальником в зеленой долине Или: худощавое лицо Чжаохуэя продубили снежные бури; его маленькие изящные уши слышали больше предсмертных криков, чем уши любого из его современников. И все-таки Чжаохуэй, получивший почетный титул «страж пекинских ворот», человек, которого после победы над джунгарами император лично встречал у входа в летний дворец с чашкой чая в руках, прославился еще и благодаря своей законной супруге. Ее стихи, ее проникнутую бурной чувственностью и вместе с тем сдержанную прозу часто читал сам Цяньлун. Ее звали Хайтан; она была дочерью бывшего военного губернатора провинции Аньхуй. Когда эти двое поженились, они получили в дар от императора обширные плодородные земли в Сяохэ, к югу от реки Янцзы; там, у канала, под теплым небом, ученые мужи воспевали ум и красоту Хайтан, ее высокую образованность, неукротимость ее натуры. Чжаохуэю подчинялись пользующиеся дурной славой ветераны джунгарской войны, в свое время огнем и мечом опустошившие долину Или; власти не отваживались распустить эту армию солдат-убийц — и она стояла лагерем в Чжили, считаясь своего рода резервной гвардией.

Два дня все наслаждались боями птиц — петухов и перепелов, а также катанием на прудах с лотосами. И только Цзяцин, наследник престола, в одиночестве бродил по берегу, он никогда не садился в лодку, ибо не терпел присутствия рядом с ним гребцов; и если его приглашали покататься, отвечал характерным для него жестом: протестующе выставлял перед грудью обе ладони; такое приглашение уже само по себе портило царевичу настроение, и дома его приходилось успокаивать, обтирая ему лицо и шею шелковым платком.

А потом Желтого Владыку накрыли тяжелые покрывала древней традиции. Он с головой окунулся в ужасающую ответственность, в чуть ли не божественные прерогативы, связанные с его высоким рангом. Он ни в малейшей частности не нарушал строгих ритуалов. Ибо без освященного временем ритуала мир рассыпался бы: земля оказалась бы брошенной, люди ополчились бы друг против друга, воздушные духи — впали в неистовство, а Небеса — свернулись как свиток; и началась бы борьба всего со всем. Связь с Небом и преисподней необходимо постоянно поддерживать. Древняя эпоха и ее блистательный цветок, Конфуций, знали, что через каждое движение обычной, повседневной жизни должна течь кровь небес — ибо нет такой малости, которая была бы незначимой. Поэтому Цяньлун не уклонялся от утомительных церемоний. Но не считал это своей заслугой, а почитал за счастье быть носителем особых — не зависящих от других людей, внушающих страх — функций.

Когда в дни перед жертвоприношением Небу он постился и на его неподвижном лице остро посверкивали глаза, все — и слуги, и священнослужители, и ближайшее окружение — знали, что этот человек ничего не делает только для видимости. Ему хватало единственного взгляда, чтобы обнаружить механическое, рутинное в их действиях. Цяньлун молился по-настоящему, с ужасающей серьезностью — как и подобает Сыну Неба.

Пасмурным осенним утром Желтого Владыку понесли в паланкине к Храму Предков[191]. Когда он поднимался на последнюю ступень, на платформу — на расстоянии ладони от императора — откуда-то сверху упал и разбился вдребезги камень. Смущенный дурным предзнаменованием, император все-таки приблизился к табличкам духов умерших предков и помолился им. Позже, когда Цяньлун вернулся в свои личные покои, приближенные видели, как он в рассеянности мерил шагами комнату. Предки были для императора тяжким бременем; они немилосердно карали его. Чем старше становился этот горячий и беспокойный человек, тем отчетливее сознавал, что не достоин своих предков. Его лихорадило от ужасной ответственности, обусловленной уже одним тем, что он, Цяньлун, родился наследником престола.

В тот несчастливый день ему должны были представить отчет о взятии Монгольского города и гибели Ма Ноу. Совсем не подавать отчет или подать его позднее придворные не могли, поскольку поступившие от наместника бумаги уже прошли регистрацию. Астролог, к которому обратились за истолкованием инцидента, провозившись с вычислениями целый двойной час, сообщил, что упавший камень — обломок метеорита; мрачный как туча государь на это сообщение никак не отреагировал. Поскольку до истечения дня император непременно должен был подписать все документы, заместитель председателя государственного совета обратился за помощью к Цзяцину. Тот, хотя и раздраженный малодушием высокопоставленных чиновников, взял это дело на себя. Отчет цзунду (наместника Чжили) ничего не утаивал: он содержал краткую информацию о военной акции, предпринятой против остатков секты; далее описывались осада Яньчжоу, последняя позиция войск, с перечислением имен военачальников, и ситуация, с которой армия столкнулась, войдя в Монгольский квартал: а именно, тот факт, что все его жители оказались мертвыми; наместник обвинял в убийстве сектантов Ван Луня, но упоминал и о слухах, согласно которым причиной гибели стольких людей были демоны.

Цзяцин, у которого от прочитанного побежали по спине мурашки, покачивал свиток на ладони. Будь он императором, уже на следующий день наместник Чжили и все участвовавшие в операции военачальники, а также доставившие послание курьеры были бы казнены. Царевич распорядился, чтобы во второй половине дня для доклада перед Желтым Владыкой явились чиновники, ответственные за издание энциклопедии[192], и в том числе умница Куй, всегда находивший способ увлечь императора. Когда чиновники собрались на рыболовной террасе, первым сделал доклад заместитель председателя государственного совета — о приготовлениях к новой войне с Бирмой; Цяньлун заинтересованно задавал вопросы; от имени приближенных выступил Куй. А после него — Цзяцин. Император, все еще раздумывая над приведенной Куем цитатой, машинально поставил под документом свою красную подпись. Из соседнего музыкального павильона, здания с тремя крышами, доносилось пение мальчиков, смешиваясь с пением двух хоров, расположившихся в лодках на озере. Внезапно император рассеянно передвинул фарфоровую вазу из «голубого семейства»[193]; он хотел спросить Куя о чем-то еще. Потом: передумал; потому что сам уже понял содержащуюся в цитате аллюзию. Пусть ему лучше напомнят, что говорилось в докладе о — … Цзяцин, чье терпение уже почти иссякло, повторил детали, касающиеся бирманцев. Император с удивлением спросил, откуда ему известны эти подробности. Цзяцин: о них только что сообщил докладчик. А почему вдруг сегодня его, царевича, так заинтересовали бирманцы, что он запомнил о них все вплоть до мелочей? Впрочем, не в том дело; пусть лучше Куй — … Долгие расспросы вокруг да около, брошенные искоса взгляды. Император все никак не отставал от Цзяцина: что это, мол, царевич нынче так интересуется политикой — и даже лично представил доклад о локальных беспорядках в Чжили? Он, Цяньлун, сейчас продемонстрирует ему, какими ерундовыми вещами приближенные обременяют своего императора, какими пустяками ему докучают. Возьмем, к примеру, эти документы… Наследник преклонил колена рядом с императором, и тот стал зачитывать ему пресловутый отчет наместника, водя по строчкам маленьким красным жезлом[194]. Но уже после первой трети документа Цяньлун отложил жезл, дальше читал про себя, Цзяцина же попросил отойти подальше. И в течении последующей четверти часа десять придворных не смели произнести ни слова, опасаясь потревожить погруженного в чтение Желтого Владыку; пения император, похоже, уже не слышал — иначе потребовал бы его прекратить. Потом, не удостоив присутствующих ни единым взглядом, император быстро поднялся и, со свитком в руке, проследовал к своему паланкину.