«Похоже, что так. Но, похоже, и песня у тебя уже не прежняя».

«Желтый Колокол видел пожар в монастыре: сестры тогда заперлись в кумирнях и сгорели живьем; братьям отрубали головы и кисти рук. Невозможно подготовиться к смерти за одну ночь, ни даже за один год; я думаю, для этого потребна долгая жизнь. А вся наша молодая поросль была скошена напрасно: тонкие, глубоко чувствующие, сильные братья и сестры лишились своих духов, лишились таким образом — я все время об этом думаю, я не в силах избавиться от подобных мыслей, — будто их умертвили случайно; именно случайно и именно умертвили, как если бы я здесь и сейчас был неожиданно умерщвлен тобою — только потому, что ты носишь меч без ножен, и я не успел бы бросить поводья и выхватить клинок. Через такую смерть они ничего не обрели. Но я теперь ношу с собой саблю».

«Зачем? Против кого? Твоя сабелька смехотворна. Ты мог бы оставить ее в сундуке с фамильными реликвиями, куда в свое время положил. Ни один из ваших не обнажит клинка, пока я тут. Не улыбайся: говорю тебе, все так и будет. Против кого хочешь ты употребить свою сабельку?» Ван схватился за ножны.

«Не против Ма Ноу, вопреки тому, что ты думаешь. Он-то и сам вскоре умрет — случайно. И Лян Ли тоже. Горе мне!»

«Против кого же тогда человек с пантерой на нагруднике обратит свою саблю?»

Желтый Колокол боролся с собой. Он отвернулся и смотрел теперь в сторону леса. «Против маньчжуров, которым я сейчас служу, — ради тех, по ту сторону стены, которых ты охраняешь и которых всех через два-три дня сбросят в общую могилу. Но я рад, что ты рассказал мне о них такие хорошие вещи. Все это не было неизбежным — то, что с ними случилось…»

«Судьба всегда неизбежна, Желтый Колокол, брат мой!»

«Если увидишь Ма Ноу, не рассказывай ему обо мне. Не рассказывай обо мне никому».

«Нам пора расходиться. Твои слуги уже направляются сюда. Куда ты пойдешь, когда оставишь лагерь маньчжуров?»

«Мы собираем людей, войска, много оружия. Нам не дано войти в Западный Рай; нашему поколению — нет, дорогой брат. Я хочу разыскать Ван Луня, который будто бы носит, как и ты, меч. Только это поможет, а более ничто. То, что ты, одиночка, вооружен мечом, уже ничего не даст. Не сердись, если я думаю иначе, чем ты. Ты волен вернуться в осажденный город или бежать из него, как поступил я».

«Где стоит твой полк? Я запомню».

«Под Пекином. О, дорогой брат, каким прекрасным путем идут наши сестры и братья, которые там, за стеной! Я ни о чем не молюсь так горячо, как о том, чтобы они нашли дорогу к Яшмовому озеру и чтобы Царственная Матерь[169] приняла их. Лунный свет такой яркий. Пусть же они легко найдут дорогу. Пусть их переправа будет легкой!»

Желтый Колокол отступил за ствол дерева. Они с Ваном обменялись поклонами, каждый дотронулся до плеча другого.

И Ван, не находя сна, опять принялся бродить между соснами.

предрассветных сумерках товарищи Вана выкатили двухколесные повозки из сараев владельцев, сдававших их напрокат, запрягли лошадей и направились к колодцу. Поскольку старого упрямого водоноса так и не удалось убедить устроить себе однодневную передышку, двое помощников Вана схватили этого человека, когда он еще затемно выходил из дома, заткнули ему рот паклей, замотали его в коровью шкуру, отвезли на украденной тележке в стоявший на отшибе полуразрушенный дом и бросили в одной из дальних комнат.

При первой утренней ездке в Монгольский город водоносы сопровождали своих «учеников», но потом разбрелись по домам и питейным заведениям. Отсутствие старика не бросилось им в глаза, поскольку этот чудак и прежде работал нерегулярно.

День был теплым. Ближе к вечеру товарищи Вана, похоже, забеспокоились, не протухли ли остатки воды в чанах, которые стояли открытыми на двухколесных повозках. Они обходили вокруг опустевших емкостей, похлопывали их по стенкам, нагибались и заглядывали внутрь — незаметно выливая на влажное дно содержимое своих фляжек.

И потом ужасный караван «поистине слабых», возглавляемый Ваном, совершил последний круг по Монгольскому городу; с опустевшими чанами они выехали через ворота, которые тут же за их спиной закрылись. Они быстро сполоснули и вымыли чаны, вернули телеги владельцам. Один из них побежал в дом, где лежал старый водонос, и прорезал дырку в коровьей шкуре, чтобы беспомощный пленник сумел освободиться.

На городских стенах, среди вооруженных защитников Ма Ноу, до вечера продолжалась оживленная деятельность. Там были уверены, что Ван Лунь уже спешит им на помощь с могучим войском; о численности этого войска спорили, однако никто не сомневался; оно было огромным, гораздо больше той армии, которую собрал своими силами цзунду провинции. У подножья стены, в черте Монгольского города, вооруженные приверженцы Ма Ноу соорудили хижины, разобрав близлежащие деревянные дома, в которых они чувствовали себя неуютно. Повсюду громоздились кучи строительного мусора, обожженных кирпичей; люди выкопали глубокие канавы, в которые напускали воду, когда могли достать ее, — чтобы месить глину. Ситник и тростник складывали пластами — в высокие стога — на прилегающих улицах. Это сено использовали, подмешивая в глину, чтобы заделывать бреши в стенах. В тот вечер на строительной площадке царил невероятный шум. Громадную брешь, которую раньше из-за недостатка времени лишь поверхностно залатали, восстановив внешний ряд кирпичной кладки, теперь предстояло заполнить по-настоящему. Ее на всю глубину стены забили камнями, песком и глиной, соломой. Ворота в Нижний город заперли на засов и дополнительно укрепили поперечными штангами. Горожане забаррикадировали ворота и со своей стороны, чтобы сражение между провинциальными войсками и осажденными не выплеснулось за пределы Верхнего города.

Даже в сумерках люди продолжали копошиться, мешая друг другу. Их трудовой пыл нисколько не уменьшился. Полуголые, в туго подпоясанных штанах, они подбегали к большой дыре в стене, и каждый норовил засунуть туда хоть маленькую охапку тростника. Кто-то кричал, что, мол, другой слишком бережет свои силы; а тот, оскорбленный, показывал на вязанку, лежащую у него на плечах: разве этого недостаточно? Они таскали деревянные корыта с кое-как наваленными сверху чудовищными грудами камней — и эти камни лавинами обрушивались на их головы или ноги. Но они опять принимались за работу — их силы казались неисчерпаемыми, — и падали, и вновь поднимались, не обращая внимания на кровоточащие ссадины.

Один из трудившихся на стене подсобных рабочих, видимо, устал — и прилепил на горб долговязому каменщику комок глины. Уже около часа эти двое мирно болтали и подсмеивались над погонщиком мулов, который утром вместо сушеных фиников привез в Нижний город мешки, наполненные песком; только добравшись до рыночной площади, он понял, что по пути его хитроумно обокрали. Теперь, когда каменщик обернулся, его приветствовал взрыв хохота из двадцати глоток. Люди катались по земле, отползали в сторону, чтобы помассировать лопающийся от смеха живот, сучили ногами, не могли успокоиться. Другие трясли приставные лестницы, кричали: «Нет, вы только взгляните на него! Взгляните!» И изрекали какие-то глупости насчет его странно одутловатого лица, раздувшегося носа.

Долговязый тупо уставился на напарника — в прошлом столяра, — ощупал нос и стал проклинать луковицы, которые друг подложил ему в бобовую похлебку: из-за них-то, мол, у него и распухла физиономия. В подтверждение своих слов он наградил столяра, на которого напал приступ икоты, тумаком в пах.

Тот от полученного удара согнулся пополам; и двое приятелей, сцепившись, начали драться. Сперва их подзадоривали; но когда оба, увлекшись потасовкой, чуть не сверзились со стены, зрители быстро растащили их в стороны, крича: «Тут требуется компетентное решение! Пусть предстанут перед судом! Пусть изложат свои претензии! К судье! К судье!»

И спустились вниз по приставным лестницам, как будто в Монгольском городе для них существовал суд.