В эту-то пестро-нестройную массу и вклинились пленники-маньчжуры. Теперь с тех мест «амфитеатра», что были отведены сектантам, вскочили двадцать, тридцать, пятьдесят бедно одетых братьев; они, казалось, просили о чем-то погруженного в свои мысли и не слушавшего их Ма Ноу — а потом царей-законодеталей, которые произнесли в ответ пару слов и согласно кивнули. Просившие страстно желали принести себя в жертву, ибо не могли долее удерживать свои души. Они молниеносно подняли волосы на затылок, закрепили их узлом и, пробежав между крестьянами, крепко ухватились за наборные уздечки маньчжурских коней. Опять два отряда смешались, не вступая в сражение, но братья уже рвали из рук маньчжуров их копья; некоторые сектанты-добровольцы сразу были растоптаны конскими копытами и теперь бились в судорогах на земле. Пронзительный многоголосый рев, вырвавшись из окон и с крыш, качнулся над полем, и ему отозвалось эхо со стороны бора; люди махали зонтами, шапками, поясами, шарфами; страшно кричали те, кто в своем возбуждении оступился и упал со ступеней. Женщины визжали, требуя крови врагов. Шум, всегда присущий человеческой массе, уплотнился до смутного гула, который висел над лесом как оглушающий туман.
Теперь два отряда заняли позиции на противоположных сторонах квадратной площадки. Знаменная рота построилась в круг; маньчжуры отчаянно жестикулировали и о чем-то спорили. Насмешки, бранные слова… Можно было видеть, как две их лошади топчутся одна против другой; всадники отбросили копья, боролись, перегнувшись с седел, упали и покатились по земле. Когда со стороны города загремели оскорбительные выкрики — подобные железным прутам, которыми дразнят хищников, — маньчжуры обратили к «амфитеатру» распухшие от ярости лица, привстали на стременах и яростно затрясли копьями, собираясь метнуть их в зрителей.
Но уже бежали через поле братья, быстро оттаскивали подальше покалеченных конскими копытами товарищей, пританцовывали — безоружные, с непокрытыми головами, босые — вокруг застывших в ожидании маньчжуров, под предостерегающие возгласы зрителей: «Нет, нет, нет!» И вот уже первые из них вспрыгивают на спины лошадей, пытаются отнять копья у звероподобных всадников; их сбрасывают пинками и ударами кулаков. Когда они схватились за дорогие уздечки, так что кони поднялись на дыбы, оба офицера отдали короткие команды — и ряды всадников разомкнулись. Силачи маньчжуры, обхватив тщедушных братьев за горло, поднимали их высоко в воздух, как поднимают за ручку ведро, — и потом на скаку отшвыривали от себя, затаптывали. Ни один из впавших в буйство всадников более не узнавал другого: они кидали своих врагов на землю и кололи их копьями, свесившись ниже голов и грив скачущих галопом коней.
Неистовая, жаждущая крови и убийства орда — перекошенные разинутые рты, задыхающиеся бронхи, напрягшиеся руки, выпученные глаза, взмыленные конские морды — покатилась им навстречу; тысячеголосый лихорадочный вой нависших над их спинами зрителей обрушился на плечи, лишая последних сил. Сверкание мечей, удары молотильных цепов, протяжные стоны пронзенных копьями, топоры, рассекающие воздух, грезящие наяву братья, крестьяне, деловито вершащие ратный труп, хрипы умирающих, ржание коней, бессловесные корчи, железные руки, протягивающиеся от седла к седлу, пот, пыль, кровь перед почти ослепшими глазами, стрелы, летящие со стороны города. У распахнутых окон домов, на крышах, на ступенях «амфитеатра» — безвольные всхлипывания, прерывистое дыхание, короткие вспышки ярости, объятия, неудачные падения. Ибо ни один маньчжурский пленник уже не гарцует на коне.
Кто-то из царей-законодателей, перегнувшись вперед, подал знак. И прямо перед ним, в предыдущем ряду, грянула барабанная дробь, а из черного леса-задника завыли трубы; громоздкие запряженные волами телеги со скрипом двинулись через поле. Потешная битва закончилась. Теперь надлежало заняться уборкой, согнать в один табун разбежавшихся коней.
Прошел час; зрители успокоились. На лица горожан легла печать удовлетворения. Тогда с плоского холма, наподобие театральных подмостков возвышавшегося посреди равнины, зазвучала тихая мирная музыка: мелодия, которая выплеталась свободно, вновь и вновь возвращаясь к своему истоку. Ее старательно выводили бамбуковые свирели и флейты; в паузах стрекотали цимбалы, звенели бронзовые колокольчики; в качестве сопровождения щелкали кастаньеты. Через некоторое время к музыкантам-мужчинам присоединилась длинная вереница сестер — в дорогих украшениях, с развевающимися красными шнурами, прикрепленными к матерчатым шапочкам; их шелковые наряды шелестели; они размахивали четками и магическими мечами — умиротворяли растревоженных духов поля. Остановившись у подножия холма и отвернувшись от города, они запели под аккомпанемент оркестра.
Все братья, сестры и горожане увлеченно слушали это пение, и в души их проникала сладкая печаль. Музыка захватила всех; мало кто, опуская в восторге глаза, помнил еще о недавнем шуме сражения. Люди разжимали кулаки, устраивались поудобнее, отвернувшись от поля битвы, подпирали руками головы. Бронзовый колокол деликатно отбивал такт.
Потом опять раздались призывные крики, и расслабившиеся было зрители вновь встрепенулись, выпрямились. К холму приближались ряженые. Начиналась новая игра. Сидевшие в «амфитеатре» братья и сестры перешептывались; их слова передавались по рядам вверх: к нам, мол, пожаловали Восемь Бессмертных.
Исполнявшие эти роли братья не особенно тщательно подбирали себе костюмы: некоторые, хотя и прикрыли лица масками, а в руках держали священные эмблемы, остались в своих же поношенных халатах и шли босиком. На холм поднимались старики, с жестяными обручами на головах вместо нимбов.
Седобородый Чжун Лицюань[162] тащил огромный деревянный меч, конец которого с трудом поддерживали два мальчугана; горбатая старуха обмахивала его нелепым веером размером с раскрытый зонтик. Этот старик когда-то изготовил эликсир бессмертия, потом являлся на земле во многих обличиях, умел ходить по воде; и никогда не расставался со своими волшебными атрибутами — веером и мечом.
За ним шагал Патриарх Люй[163], именуемый также Гостем Преисподней; его маска изображала добродушное улыбчивое лицо; он волок за собой тележку, в которой покачивались низкий стул и подставка с красным полотенцем, фарфоровым тазиком, широким бритвенным ножом.
Дальше следовали Цао Гоцзю[164] и все остальные. Два последних бессмертных сидели боком на мулах[165].
Взойдя на холм, старики встали в кружок и поприветствовали взмахами рук музыкантов, а также всех остальных братьев и сестер; кое-кто из ряженых, чтобы унять дрожь в коленях, уселся на песке.
Радостный ропот со стороны города. Из леса вынырнул изящный экипаж, запряженный жеребенком; в двухколесном кузове, который казался выточенным из цельного куска нефрита, сидел, держа поводья, бородатый карлик; за первым экипажем медленно катился второй, тоже запряженный жеребенком: из кузова-раковины выглядывала маленькая девочка, в руке она беспечно сжимала высокий стебель, напоминающий зеленую водоросль; один длинный лист свисал вниз.
Толпа зашумела, громкое «Ах» прошелестело над рядами зрителей, выпорхнуло из окон, поплыло над крышами: то было растение чжи, дарующее бессмертие. Горожане и крестьяне колебались между желанием увидеть редкое зрелище и интересом к тому, как поведут себя братья и сестры в нижних рядах: они понимали, что на площадке разыгрывается действо, непосредственно касающееся их самих, но вместе с тем хотели подкрепить ощущение святости, наблюдая за членами секты.
Для тех же все было подлинной реальностью, а не игрой. Они смеялись и протягивали руки, с нетерпением ждали осуществления своей мечты, и слезы счастья стояли в их глазах. Ведь сами бессмертные махали им с холма!
